Война. 1941—1945
Шрифт:
Я хочу еще раз напомнить о том, когда именно к нам приехала первая группа летчиков «Нормандия», среди которых были Марсель Альбер и Роллан де ла Пуап. Это было осенью 1942 года. Теперь мы в Венгрии и Восточной Пруссии, а тогда немцы были на Волге и на Кавказе. Решение о создании французской авиачасти, которая должна сражаться в России, было принято незадолго до того — летом 1942 года. Тогда немцы стремительно продвигались на восток. О, разумеется, теперь у Советской России нет недостатка в друзьях, ведь Сталинград позади, все уже проверено и взвешено. За столом победителей всегда тесно. Но мы умеем отличать друзей в беде от людей, пришедших «на огонек» победных салютов. Сражающаяся Франция была с нами в лето и в осень 1942 года — до Балкан, до Немана, до Днепра и до Сталинграда. Тогда-то приехали к нам летчики «Нормандии», и я помню, как с ними я слушал по радио
И никогда не забудет Франция, что мы ее оценили и признали до Страсбурга, до Парижа, в те дни, когда многие на свете говорили: «Франция кончена». Не было таких неверящих среди нас. Мы верили во Францию, когда еще не было ни партизан, ни армии. Мы знали, что Франция возродится, что она будет большой и свободной. Мы не экзаменовали Францию, не рядили Марианну в детское платьице, не подвергали ее испытаниям. Мы молоды, но мы знаем историю, мы знаем, например, что такое Вальми. Мы верили во Францию, как мы верили в свободу. И Франция этого не забудет.
Мы радуемся блестящим победам французской армии, освободившей Эльзас. Мы радуемся единству французского народа, его душевному подъему и здравому смыслу, которые сказались еще раз теперь. Я люблю Бельгию, ценю трудолюбие и упорство бельгийцев, преклоняюсь перед смелостью бельгийского народа в годы оккупации. Но Бельгия — маленькая страна, ей нелегко отстоять свою самостоятельность. А Франция — великая держава. У нее были тюремщики, у нее никогда не было опекунов. И французы отбили контратаки «пятой колонны», которая пыталась разбить единство французского народа, тем самым посягая на независимость страны. Мы ничего не хотим от Франции. Мы не стремимся навязать французам наши идеи, наши порядки. Мы жаждем одного: чтобы Франция была Францией. И люди, которые посягают на нашу дружбу, — не французы, это воскресшие Бонне, это «Матен» или «Жё сюи парту», превратившиеся в «устные газеты» парижских салонов, это клеветники, которым немецкие марки дороже французского достоинства. Франция их выметет, как «иллюстрирте» или коробки из-под сигарет, оставленные захватчиками в парижских домах. Франция — это Марсель Альбер и Роллан де ла Пуап, а не те поставщики немцев, которые теперь, прикидываясь патриотами, мечтают о днях Виши или хотя бы, на худой конец, о свинце брюссельских жандармов.
Я верю в крепость нашей дружбы, потому что Герои Советского Союза — это герои Франции, потому что слюна клеветы не смывает крови самопожертвования.
28 ноября 1944 г.
Помнить!
«Поммерше цейтунг» пишет: «Наша борьба была честной с самого начала, так как мы не пересекали наших границ, намереваясь в слепом безумии подчинить себе чужие народы. Наоборот, вынужденные оставить наши границы позади, мы шли как глашатаи нового порядка и новой справедливости. Ни один немец никогда не помышлял о том, чтобы уничтожить англичан, покарать французов, поработить голландцев или какой-либо другой народ, жить кровью и потом других наций. Наоборот, наши победы излучали успокоение».
Бедненькие, оказывается, они вынуждены были отправиться на Кавказ и в Египет, чтобы излучать успокоение, а теперь, когда им позволили вернуться в Кельн и в Восточную Пруссию, они кротко говорят: «Мы кого обидим, того зла не помним».
С какой целью они «пересекали границы»? На этот вопрос отвечают карты, отпечатанные ими в 1939–1942 годах. Это — атлас «слепого безумия»: в «великую Германию» входили Лилль и Киев, Рига и Нанси.
Они не хотели порабощать другие народы и жить чужой кровью, чужим потом? Давно ли группенфюрер Гассе заявлял в «Гамбурген фремденблатт»: «Бывшую Россию будут колонизировать штурмовики и дети штурмовиков»? А «Данцигер форпостен» прикидывала: «Каждого немецкого колониста будут обслуживать восемь — десять семейств». Да, тогда они не скромничали и немецкая фирма «Бремен» сулила акционерам туркестанский хлопок. Тогда они кричали: «Народу купцов, англичанам, нет места на земле» («Фелькишер беобахтер»). Тогда
Где они «излучали успокоение»? В «зоне пустыни»? Или, может быть, раздувая печи Майданека и Треблинки?
Рано они начали открещиваться от себя. Они еще стреляют и уже хнычут. Они еще кромсают детские тела и уже моют свои окровавленные руки.
Говорят, что помнить — это значит жить. Действительно, человек, теряя память, теряет полжизни, становится эфемерным. Но помнить — это значит не только жить, это значит спасти грядущие поколения, спасти понятие человека.
Бывали исторические явления, перед которыми ломали себе голову мудрецы. Германия Гитлера — это не сфинкс, это тифозная вошь; и все теперь понимают, что такое фашизм, но не все хотят помнить то, что они поняли. Забыть — это значит простить, а простить печников Майданека — это значит вырастить детей для других печей, куда более усовершенствованных. Я не политик, по роду работы мне приходится иметь дело с человеческими чувствами, ведь каждый писатель — психолог. Каждый писатель к тому же моралист, даже если он не задумывается о морали. Я хочу, как писатель, напомнить о душевных истоках фашизма.
Долгие годы гитлеровцы натаскивали немецких подростков. Что внушали малолетним фашистикам? Ощущение своего превосходства. Теперь мир узнал, что значит расовая или национальная спесь. Если каждый народ решит, что он — первый в мире и поэтому вправе помыкать другими, мы увидим в двадцатом веке новые Майданеки.
На чем покоится спесь Германии? На прошлом, скажут одни. Бесспорно, в прошлом у немцев замечательные философы, музыканты, поэты, ученые. Никто из антифашистов не думает низвергать Гете или Бетховена. Но культура не рента, это процесс созидания. А в фашистской Германии не осталось ничего от великого прошлого. Мы смеемся над дегенератом, который пытается заменить ум или знания родословной. Смешон и отвратителен народ, который, сжигая музеи и библиотеки, ссылается при этом на Шиллера или на Канта.
Немцы гордятся своим настоящим, возразят другие. А чем им гордиться? Стяжательством Геринга? Блудливостью Геббельса? Невежеством и развращенностью министров? Трудоспособностью Гиммлера? Или, может быть, они кичатся высокой техникой, опрятностью городов, комфортом жилищ? Но ведь это все не создано фашизмом: Гитлер только разорил Германию. Да и полезно напомнить, что техника Америки выше, что города Голландии опрятней, что жилища шведов комфортабельней. Притом одна техника не может быть гордостью нации, если железная плоть государства не связана с возвышенными устремлениями. А в фашистской Германии цивилизация служит только низким целям, а «газовые бани» для массового умерщвления детей — естественное завершение немецкой техники.
Нет, не на прошлом и не на настоящем покоится ощущение превосходства, которое вбивали фашисты своим детям.
Спесь Германии основана на предрассудке, на вере в магические свойства немецкой крови, на убеждении, что все немецкое выше ненемецкого.
Лет тридцать тому назад я присутствовал при одной забавной дискуссии; было это в Шампани, где тогда находилась русская бригада. Один гасконец, увидев в котелке гречневую кашу, заявил: «У нас этим кормят только скотину». На что русский ответил: «Вы вот лягушек едите, а у нас их и скотина не станет есть». Говорят, что о вкусах не спорят (я лично люблю и гречневую кашу, и лягушек); но фашисты залили мир кровью во имя торжества немецких вкусов и немецкого безвкусья. Молодому фашисту внушают, что белобрысая Кетхен выше смуглой Жаннеты, что пиво благороднее сидра или кваса, что Берлин красивее Ленинграда и Лондона, что человек, который вместо «гутен таг» говорит «здравствуйте» или «бонжур», тем самым показывает свое ничтожество.
Истоки кровавых рек — в, казалось бы, невинных болотах человеческой глупости. Детям порой свойственно смеяться над чужим, непривычным: тогда мать их стыдит и ребенок, подрастая, видит, что мир не ограничивается его домом, его улицей. Каждый человек и каждый народ любят свое, близкое с младенчества. Какого русского оставят равнодушными белые березки? Но мы не утверждали, не утверждаем и не собираемся утверждать, что береза «благороднее и достойнее» кипариса или кедра. Конечно, мать, может быть, умнее соседки, но любишь ее не за это, а за то, что она мать. Истинный патриотизм скромен и не имеет ничего общего с национализмом: патриотизм — это братство, а национализм — резня и смерть.