Война. 1941—1945

Эренбург Илья Григорьевич

Я знаю, что вши водятся на теле, а не в сознании человека. Я знаю, что эти насекомые непосредственно связаны с трикотажным нитяным бельем, которое немцы не меняют по два, по три месяца. И все же я берусь утверждать, что вши связаны также с фашизмом, что отсутствие моральных норм позволило немцам опуститься даже внешне, дойти до их теперешнего облика. Я видел лейтенантов, обрызганных одеколоном и полных вшей. Им не хотелось отстаивать свой человеческий облик. А одеколон был автоматическим продлением давнего и ныне мертвого быта. Прославленная цивилизованность сошла сразу с немцев, как тонкая позолота.

Нужно ли говорить о внутренней нечистоплотности? Они не только раздевают русских

и французов, они крадут друг у друга кусочек хлеба, щепотку табаку, пару носков. Напрасно офицеры борются с триппером в своих приказах, заявляя, что триппер «мешает солдатам служить фюреру». Гитлеровцы не выходят из домов терпимости. Они покрыли стены русских школ непристойными рисунками. Я видел немецкого ефрейтора, который занимал достойный пост — начальника дома терпимости. Их подсумки и карманы начинены непристойными открытками вперемешку с семейными фотографиями. Они рассказывают проституткам о своих женах и невестах. Это воистину грязные существа. Гитлеровский режим уничтожил в них остатки христианской морали, культ семьи, примитивную честность. Все это заменено фатализмом игрока: не рискну — не выиграю. Их называют иногда язычниками. Это неверно. В любой языческой религии существовали понятия добра и зла. Они отсутствуют в сознании гитлеровца. Для него хорошо все, что удается.

Один негодяй написал в своем дневнике: «Когда я расскажу Эльзе, что я повесил большевичку, она мне, наверно, отдастся». Вряд ли Ницше признал бы в этих хищных баранах своих последователей. Аморальность современной Германии ближе к скотному двору, нежели к философской системе.

Так, наперекор всем историческим концепциям, в самом центре Европы в тридцатые годы двадцатого века определилось государство, снабженное усовершенствованной техникой и весьма напоминающее кочевую разбойную орду. Мужья отправляются за добычей. Жены ждут: им привезут голландский сыр, парижские чулки, украинское сало. Разговоры о преимуществе германской расы и ученые трактаты в сорок печатных листов о достоинстве геббельсовского черепа — только анахронизм, старая немецкая привычка оправдывать каждый чих «научной теорией».

Быстро сползли с немцев все атрибуты культуры. Они легко приняли размножение по заданиям эсэсовских начальников, «исправление» евангелия согласно бреду тирольского маниака Гитлера, утверждение убийства как естественного состояния человека, возврат к навыкам пещерного века.

Этому одичанию большой страны способствовала гипертрофия механической цивилизации. Каждый немец привык к жизни автомата. Он не рассуждает, потому что мысль может нарушить и аппарат государства, и его, фрица, пищеварение. Он повинуется с восторгом. Это не просто баран, нет, это экстатический баран, если можно так выразиться, это баранофил и панбаранист. В механическое повиновение он вносит ту долю страсти, которая ему отпущена. Сколько раз, разговаривая с немецкими пленными, я в нетерпении восклицал: «Но что вы лично об этом думаете?» — и сколько раз я слышал тот же ответ: «Я не думаю, я повинуюсь».

В автоматизм мыслей и поступков они вносят присущую им истеричность. Чувство меры им чуждо. Они взяли так называемую «золотую середину» и довели ее до абсурда. Аккуратность и умеренность в их понимании становятся бредовым педантизмом с маниакальными ограничениями. Они живут на ходулях, оставаясь колбасниками или тюремщиками. С припадочным пафосом они говорят о выигранных пфеннигах или о выпоротом сынишке. Что такое Гитлер с его наполеоновскими позами? Шпик, заболевший манией величия, уголовник, уговоривший своих коллег, что он гигант, одна клетка огромной раковой опухоли.

Мы увидели этих людей. Они загадили наши города. В Париже они сносят Эйфелеву башню, у нас строят виселицы. Они ознаменовали

свой «крестовый поход» домами терпимости, он стал походом гонококков. Они показали, что за машинной цивилизацией Германии не скрыто никаких общечеловеческих норм. К нам пришли первобытные существа с автоматическим оружием. От их «философии» хочется прежде всего в баню. А видя их упорное сопротивление, не только не чувствуешь уважения, но переживаешь глубочайшую брезгливость: хочется над трупом каждого немца закричать: «Великая вещь — человеческая свобода!»

Их нелегко будет уничтожить. Они спаяны не идеями (какие уж тут идеи!), но механическим послушанием и чувством круговой поруки. Они не стыдятся пролитой крови, но они не слепые — и кровь они видят. Они понимают, что нельзя будет все свалить на Гитлера и объявить, будто Геринг — пасхальный ягненок. У всех рыльце в пуху. Идея объединяет героев. «Мокрое дело» спаивает шайку. Шайка эта большая, и, как говорится в сказке, таскать их не перетаскать. Конечно, мы их «перетаскаем», но это будет весьма серьезной работой.

Однако то, что произошло под Москвой, — не случайный эпизод, а глубоко поучительная и высокоморальная история. Сила человеческого духа, свет разума, достоинство победили тьму варварства, неодушевленную механику «роботов», напыщенность паразитов. Мы пронесли свет сквозь мглу этой осени, свет нашей культуры и той, которую мы справедливо называем всечеловеческой. Это свет древней Греции, свет Возрождения, свет просветителей восемнадцатого века — все, что человек противопоставил покорности, косности, атавизму. Дневное, ясное начало положено в нашу борьбу против Германии: разум, душевная чистота, свобода, достоинство. «Вы знаете, что такое справедливость?» — спросил я пленного немца. Он вместо ответа закрыл рукой лицо, как будто я хотел его ударить. Такой я вижу теперь Германию — она боится взглянуть вперед. Она еще дышит, еще движется, еще стреляет, она еще способна убивать и разорять, она еще способна причинить миру величайшие бедствия, но все это не живая жизнь, а сокращение мышц, напоминающее повторность посмертных явлений.

29 января 1942 г.

Нет!

Есть вещи, о которых советский человек должен думать днем и ночью. Забыть о них — это значит потерять свое достоинство.

Помнить о Киеве. Помнить о Харькове. Помнить о Минске. Помнить о Смоленске. Помнить о Новгороде.

В голодном Киеве на Крещатике немцы устроили публичный дом. В мертвом Харькове ветер качает тела повешенных. В Минске среди развалин тирольский шпик Гитлер устроил свою ставку. Над полуразрушенным кремлем Смоленска треплется поганая фашистская тряпка. Наглые немцы смеют называть наш древний Новгород «Неугардом».

В наших городах они насилуют. В наших городах вешают. В наших городах жрут и дрыхнут.

Они не собираются уходить по доброй воле. Они переехали с женами и свояченицами, с голодными жадными придворными, с палачами и с девками, с плотниками для виселец, с мешками для краденого добра.

Немецкая газета «Данцигер форпостен» в передовой 5 февраля пишет:

«В оккупированных областях Советского Союза мы должны все начать сначала. Деятельность немецких хозяйственников очень походит на деятельность ганзы и немецких рыцарей в эпоху средневековья… Мы придерживаемся добрых старых немецких традиций. Мы стараемся объяснить народам СССР, что производство товаров важнее их распределения. СССР издавна является сферой германского влияния. Немецкий народ должен превратить эту страну в свою житницу. Немцы должны рассматривать завоеванные восточные области не как протекторат, но как свою родину, как часть великой Германии».