Война
Шрифт:
– Ну вы прямо как наш покойный Нил Игнатович выражаетесь! – Ольга Васильевна, окатив его дружелюбным взглядом, засмеялась, затем подошла к книжным полкам, взяла толстую тетрадь в сером сафьяновом переплете. – Тут тоже есть о царях, о мыслителях…
Когда начала она листать тетрадь, Глинский успел охватить глазами надпись на ее первой странице: «Мысли вскользь».
– Вот здесь, например. – И Ольга Васильевна напевно прочитала: – «Когда цари удаляют общественное мнение от своих престолов, то оно затем восседает на их гробницах…» Нет, это о другом. – Еще полистав, вновь стала читать. Изящным, музыкальным голосом она веско и отчетливо произносила каждое слово, отчего фразы приобретали почти зримость: – «Добролюбов верно утверждает, что историческая личность, даже и великая, составляет не более как искру, которая может взорвать порох, но не воспламенит камней и сама тотчас потухнет, если не встретит материала, скоро загорающегося… – Ольга Васильевна приумолкла – будто для того, чтобы оглядеться с высоты, на которую взлетела, – а потом опять продолжила, понизив голос и словно возвысив этим значимость каждого прочитанного ею слова: – Этот материал всегда подготовляется обстоятельствами исторического развития народа и что вследствие исторических-то обстоятельств и являются личности, выражающие в себе потребность общества и времени… И я бы добавил…» – Она подняла на Глинского глаза, сделавшиеся почему-то строгими и печальными, и пояснила:
– Дальше Нил Игнатович излагает уже лично свою точку зрения. – Вновь утопив взгляд в струившиеся на тетрадном листе фиолетовые ручьи фраз, повторилась: – «И я бы добавил, что исторические личности раскрываются только в борьбе, в утверждении великого, имея перед собой препятствия, противников и даже врагов, а вокруг себя – единомышленников, соратников. Эта формула сходна с огнивом: кремень не даст искру без удара им по железной тверди… Личности, возглавляющие революционные партии, должны видеться народам, по выражению Герцена, не как дальние родственники человечества. Они в своих усилиях обязаны быть так едины с партиями, как едины парус и ветер. Но о партии не скажешь проницательнее Ленина. Мудрый Ильич верно заметил: «Все революционные партии, которые до сих пор гибли,
– гибли от того, что зазнавались и не умели видеть, в чем их сила, и боялись говорить о своих слабостях».
Когда Ольга Васильевна умолкла, Глинский спросил:
– А кто он, этот ваш Нил Игнатович? – В его голосе прозвучало далеко не праздное любопытство.
– Хороший, умный старик… совесть наша, – тихо ответила Ольга Васильевна, продолжая печально глядеть в раскрытую тетрадь. – А вот и о самом Ленине написано… – И опять полился ее размеренно-красивый голос; облаченный в слова, он звучал впечатляюще, значительно: – «Удивительное явление в истории человеческой мысли – Ленин. Он творец новой идеологии, основанной, говоря его же словами, «на всем материале человеческого знания». Эта идеология зримо влияет на дальнейшие судьбы континентов, государств, народов, классов. Гениальный мыслитель и продолжатель марксистского учения, Ленин родил великую веру народа в дело, которому посвятил жизнь. Ленина никому и никогда не свергнуть, ибо ему некуда падать: он со всей своей судьбой и системой своих философских взглядов неотторжим от живой жизни, от народа… – Ольга Васильевна перевернула страницу, вздохнула и, еще больше понизив голос, придав ему даже суровость, продолжила: – Нелегко будет тем руководителям – наследникам Ленина, которые не сумеют создать ленинского климата в жизни государства и в деятельности партии, или тем, кто станет жить только сиюминутными интересами, глядя на все поверх голов народа и не прислушиваясь к его, народа, голосу или, что еще хуже, его безмолвию… Горе тому, кто забудет предупреждение Ленина о том, что «диалектика в е щ е й создает диалектику и д е й, а не наоборот».
«Неужели старик с кем-то полемизирует, что-то взвешивает на весах?» – подумал Глинский, ощущая, что ему не под силу ответить на этот вопрос.
Закрыв тетрадь, Ольга Васильевна бережно, с видимым почтением, поставила ее на книжную полку за стекло и, скользнув по Глинскому то ли задумчивым, то ли отсутствующим взглядом, заспешила в спальню, чтобы открыть двери балкона, откуда послышалось мяуканье кошки Мики. Глинскому же почудился в этом взгляде какой-то упрек. Но в чем? В том, что ему чужды, ненавистны и непонятны эти разглагольствования какого-то старика? Если сказать честно, то Глинский ничего в них не понял. Его больше всего поразила вера этой привлекательной и неглупой женщины, да и ее милой дочери, в написанное стариком о Ленине и вера в самого Ленина, прозвучавшая в богатом интонациями голосе Ольги Васильевны.
Глинского вдруг в самое сердце ужалила мысль: может, они разгадали в нем врага и пытаются убедить его в той правде, которой живут сами?! Он повернулся к замершей в плену каких-то потаенных мыслей Ирине и, маскируя притворной улыбкой нарастающий страх, уже другими глазами посмотрел на все, что его окружало и еще несколько минут назад радовало душу, как воскресшая в нем Россия… Куда он попал, что это за дом?.. Проследил за рукой Ирины, которая, взяв из вазочки на столе бумажную салфетку, подошла к стеллажам и начала вытирать пыль с корешков книг. Пробежался глазами по надписям на корешках: Суворов… Клаузевиц… Румянцев… Гофман… Ллойд… Медем… Кладо… Виллизен… Фош… Шлиффен… Дельбрук… Леваль… Михневич… Все это история войн и конденсация военных теорий разных времен. А вот и о технике: переведенный с немецкого справочник Хейгля – о танках, который он, Глинский, совсем недавно штудировал в абверовской разведшколе!.. И книги Свечина?! Генерала царской армии Свечина Александра Андреевича, знакомого семьи Глинских по Петрограду?.. Большевики, оказывается, издали его «Эволюции военного искусства» и «Стратегию»?! Да это же конец света! Или, может, генерал Свечин не покидал Россию и служит большевикам?.. [17]
17
Свечин А. А. (1878—1938) – русский, советский военный историк; с марта 1918 года служил в Красной Армии, автор многих трудов по военной истории, тактике и стратегии.
Сразу столько неожиданных вопросов и родивших напряжение тревог, что Глинский почувствовал тяжесть в груди и звон в ушах. Надо было скорее уходить отсюда, скорее уединиться, чтобы все обдумать, взвесить.
– Скажите, Владимир Юхтымович, а с вами в окружении был один летчик?.. – спросила, преодолев смущение, Ирина. – Лейтенант Рублев… Виктором его зовут…
Глинский почувствовал, как заныла выше колена правая нога, где только-только затянулась пулевая рана, и сила памяти вернула его в те минуты, когда он, раненный первый раз, лежал во ржи, а прямо на него спускался на парашюте летчик сбитого «мессершмиттом» тупоносого советского истребителя; Глинский тогда не расстрелял летчика в воздухе только потому, что диск его автомата был уже пуст, а пистолет он не успел выхватить из кобуры…
– Почему вы молчите?
Уловив в голосе Ирины смешанное чувство неловкости и удивления, Глинский уже хотел было начать рассказывать, как он познакомился в отряде генерала Чумакова с лейтенантом Рублевым, но в прихожей вдруг протяжной трелью зашелся электрический звонок. И Ирина, прикусив от досады губу, выбежала.
Чей-то неожиданный визит еще больше взвинтил нервы Глинского. Он стал напряженно прислушиваться к тому, что происходило в прихожей, где уже рокотал басовитый, с хрипотцой и властными нотками, мужской голос. Глинский представил себе зашедшего в квартиру мужчину огромным, грудастым, с могучими руками и крупным каменным лицом. Ему было слышно, как тот шумно и радостно здоровался с Ириной и Ольгой Васильевной, затем стал корить их за неисправность телефона.
– Целый день названиваю! – с добродушной бранчливостью басил он. – Все занято!.. Ну, думаю, уходят Ирочкины кавалеры на фронт – прощаются, видимо! Звоню на станцию, приказываю, чтоб немедленно разъединили… Извини, Ирочка, надо!.. А мне говорят: у них трубка неправильно положена…
Глинский покосился на край стола, где отсвечивал черным лаком металлический телефонный аппарат, и тут же увидел, что вплотную придвинутый раскрытый календарь уперся деревянной подставкой в основание рычага-рогулек, на которых лежала телефонная трубка, и приподнял их вместе с трубкой. Тут же уловил ухом монотонно-нудное гудение трубки. Протянул руку, чтобы отодвинуть подставку с календарем, но вдруг замер. С чуть пожелтевшего календарного листка от 17 июня ему бросились в глаза две фразы, написанные угловатым неуверенным почерком: «Звонили от Сталина. Иосиф Виссарионович благодарит за письмо и желает побеседовать с Нилом Игнатовичем». А ниже этой записи, поразившей немецкого разведчика-диверсанта своей загадочностью и, возможно, значительностью, – номер телефона…
Преодолев охватившую его оторопь, Владимир Глинский еще раз повторил про себя этот номер, состоявший из буквы и пяти цифр, не зная еще, зачем он может ему понадобиться, и, убедившись, что буква и цифры прочно впаялись в его память, отпрянул от стола.
А в передней продолжал властвовать сочный голос Сергея Матвеевича. Да, это был он, видный авиационный инженер Романов, внучатый племянник покойного Нила Игнатовича, который в прошлый приезд уговаривал Ольгу Васильевну и Ирину ехать с ним в Сибирь, где ему предстоит возводить крупный авиационный завод.
Он стоял перед ними среди ярко освещенной прихожей, большой, широкогрудый, в легком светлом костюме; его полнокровное, пышущее здоровьем лицо, излучающие энергию и доброжелательность серые глаза как бы исключали своим выражением возможность перечить ему, не соглашаться с его словами.
Возвышаясь живой глыбой над Ольгой и Ириной и любовно глядя на них сверху вниз, как на неразумных, беспомощных детей, Сергей Матвеевич отдавал им распоряжения:
– Времени у вас на сборы – до заката солнца. Затем подъедет машина, грузитесь – и на Ярославский вокзал. Шофер доставит вас прямо к моему салон-вагону!