Война
Шрифт:
– Да чего ты испужался-то? Ты второго спутника твоего прекрасно знаешь, даже частенько в пример другим ставил, хвалил, – пытался немного подсластить горькую пилюлю разочарования фон Кервиц и отчасти добился успеха.
– Так, значит, Крамберг жив, значит, он твой
– Притом, заметь, о тебе он отзывался всегда с почтением и уважительно, – произнес фон Кервиц серьезным голосом, но с улыбкой, которую Дарк почувствовал спиной. – Он очень высокого мнения о тебе как о рыцаре, командире и человеке… Ну, ты не стой на пороге, ступай, ступай! Прощаться не будем, у нас, разведчиков, это дурная примета. Иди барахлишко собирать, отоспись чуток да про клятву свою не забывай! Помни, я буду очень расстроен, коль кто-то из этих двоих не вернется…
– На войне как на войне, бывает, и убивают! – с вызовом ответил Аламез и вышел, оставив фон Кервица наедине с удобным лежаком да опустевшими бутылками.
Покинув более чем скромные походные апартаменты рыцаря, Дарк не стал утруждать себя сборами в дорогу. Меч и нож всегда были у него под рукой, а об остальном походном имуществе могли позаботиться и навязанные ему спутники. В конце концов, на то они и подручные, чтобы распихивать по дорожным сумам запасы съестного и прочее барахло. Стараясь не смотреть на уже улегшихся спать герканцев в шеварийских доспехах и не вспоминать о своем погибшем отряде, а также силясь отрешиться от дурных мыслей о постигшей его неудаче, моррон быстро прошел в дальний угол притихшего зала и тут же, даже не снимая нищенских лохмотьев ( до сих пор бывших на нем), опустился на свободный ворох соломы.
Завидев, как Дарк Аламез вышел от фон Кервица, Крамберг, уже отмывшийся и переодевшийся в новые доспехи, ринулся к нему, чтобы поговорить. Дарк заметил попытку осведомителя примириться с бывшим командиром и будущим спутником, но проигнорировал ее – не сказав ни слова, прошел мимо, смотря сквозь заискивающе взиравшего обманщика, и даже удержался от того, чтобы отвесить ему пощечину. Таким образом оскорбленный изменой солдата моррон не только сдержал данную им клятву, но и наглядно продемонстрировал Крамбергу свое презрение.
В ту ночь Аламезу так и не довелось заснуть. Пару часов он пролежал неподвижно с закрытыми глазами, размышляя не только о постигшей его и соклановцев неудаче, но и о возможностях достижения стоявших перед ним задач, список которых не поубавился, а, наоборот, лишь пополнился. Как ни странно, но он был совершенно спокоен. Мешающие думать и жить эмоции куда-то ушли, уступив место гласу рассудка, окончательно сумевшего убедить моррона в том, что ему не в чем себя винить, и в том, что он способен справиться с любыми предстоящими испытаниями, какими бы сложными они ни казались.