Воздушный замок (Журнальный вариант)

Козлов Юрий Вильямович

Хомяк Трофим обитал у Володи под кроватью в попахивающем деревянном ящичке. «Трофим, Трофим!» — звал Володя, и Трофим неизменно появлялся, смешно кланялся, не расставаясь, однако, с капустным листом, прижатым к груди. «Я Трофима на снегу подобрал, — рассказал Володя. — Какие-то сволочи выбросили его прямо в коробке из-под обуви. Он почти замёрз…»

Длиннющая такса Дельта с умными, печальными глазами жила у Володи. Её три года назад оставил у них знакомый — одинокий штурман, уходивший в дальнее плавание. Но то ли корабль затонул, то ли что-то случилось со штурманом, в общем, он не вернулся. Когда Дельта залезала под кровать, ложилась поперёк, морда торчала с одной стороны, а тонкий, похожий на крысиный хвост — с другой.

Последние три месяца Володя не завтракал в школе, экономя деньги на покупку пары волнистых попугайчиков. Свет вспыхивал у него в глазах, когда Володя общался с животными, лицо становилось одухотворённым, и Андрей понимал — это Володина душа светится и трепещет. Даже становилось не по себе: не оборотень ли Володя, не прикидывающийся ли простачком колдун? Привыкнув мыслить книжными

категориями, требующими известной изощрённости, Андрей воспринимал ближних, как если бы они были героями романа, полного страстей, интриг, соперничества. Андрей недоумевал: почему так прост Володя? Почему так однозначен — преданный друг и всё! Почему верит всему, что он, Андрей, говорит? Почему не желает рассчитать его поведение хотя бы на два-три хода вперёд? Андрей догадывался, что простота эта вовсе не от отсутствия ума, а от какой-то иной точки его приложения. По-видимому, то, что Андрей полагал значительным для себя, для Володи было совершенно неважным. Что волновало Андрея до безумия, оставляло Володю спокойным. Андрей редко чувствовал себя свободным и нескованным, всегда, каждую минуту что-то представлял, что-то изображал. Володя же был самим собой, был свободен и, как иногда казалось Андрею, смотрел на него с жалостью: «Куда ж его, сердешного, на сей-то раз качнёт?» А ещё Андрею казалось, что Володины простота и свобода сродни ласковой улыбке их дачного сторожа. Одинаково ласково сторож улыбался всем. Всякий раз, приезжая на дачу, Андрей не уставал дивиться этому. Никогда не замечал Андрей, чтобы хоть что-нибудь вывело старика из себя. Улыбаясь, добрым мягким голосом сторож сообщал отцу, что на даче всё в порядке и что местные хулиганы, забравшись в сад, вытоптали клубнику, поломали яблони. Одинаковыми словами разговаривал с отцом, с министром, однажды пожаловавшим к ним на дачу, с алкашом, случайно запоровшимся в сад, вздумав поваляться на цветах. Иногда Андрею хотелось встряхнуть сторожа за плечи, спросить: «Старик! Ты жив?» Но он не делал этого, потому что знал: ответа не будет. «Ведь дошёл до нас гипсовый античный мыслитель, — говорил себе Андрей, — дотащил своё тысячелетнее «Всё едино суть…». В конце концов это их право — старика сторожа и античного мыслителя — жить по-своему, не согласовывая свою философию со мной…» Одинаково добрым покачиванием головы сторож отвечал на всё, что ему говорили. Так же, добро качая головой, внимал солнечному свету, дождю, шелесту деревьев. Не изменилась бы, наверное, его реакция и в случае землетрясения, наводнения, конца света. Следовательно, не делал старик различия между человеческими словами и языком природы, Что же такое было ему известно о людях! Какое жуткое потрясение уравняло, причесало под одну гребёнку в его глазах человеческий мир? Сколько раз, наблюдая это доброе покачивание головой, Андрей думал, что старик вовсе не вслушивается в слова, в то, что ему говорят, а внимает чему-то, лишь ему известному, что, быть может, первичнее человеческих слов. Из слов можно вылепить что угодно, и это предстаёт каждый раз перед ним во всей своей вечной неизменности, неколебимости, и поэтому старик сторож лишь бессильно и добро покачивает головой, словно китайский болванчик. Что в сравнении с этой, известной ему вечной неизменностью воздушные человеческие слова, какое они имеют значение; сегодня в одних и тех же устах одни, завтра совершенно другие.

Что-то похожее читал Андрей и в глазах Володи, серых, как туманное лесное утро. Читал и поражался: неужели Володя, разгадывающий души зверей и птиц, не может разгадать его, Андрея! «Что за охота Володе обманываться во мне!» — не понимал Андрей. Потом неожиданно догадался: всегда, всю жизнь человек обязательно должен в чём-то обманываться. Иначе не бывает.

«Но ведь я… — повеселел Андрей, — не хочу, совершенно не хочу ни Володе, ни Анюте, ни кому бы там ни было причинять зла! Даже наоборот! Всем хочу добра! Значит, не так уж Володя во мне и обманывается…» Андрею показалось, он понял Володю. Да, тот, конечно, читает души, но совсем не так, как Андрей. Одно и то же может им открыться, но по-разному это в них отзовётся. Андрей попытался перевоплотиться: интересно, каким увидел его Володя? Точно солнечный луч сквозь дырявые облака, прошёл взгляд сквозь прочитанные книги, воздушные замки, сквозь белую пену чужой мудрости. Лёгкой, подчиняющейся любому дуновению, плавающей без руля и без ветрил оказалась пена… А дальше, под ней, кобальтовая вода, природно-тёмная, но пока ещё ничем не омрачённая, «Это иное, иное, которое никто не может разглядеть, красит воду в кобальт», — подумал Андрей.

Но не безмятежной была вода. Сверлили её невидимые течения, волновало иное. Это они заставили Андрея впрыгнуть в чужое окно. По их воле он затеял неравный бой возле беседки. «Но ведь этого мало! — думал Андрей. — Что же, выходит, пока я… никто и ничто? Точнее, неизвестно что? И Володя это понимает! И… дружит со мной, потому что только лишь надеется, что я настоящий? Подчиняется мне лишь из одной этой веры-надежды? Так что за охота ему во мне обманываться? Володя, Володя… — вздохнул Андрей, ощущая уже некоторое своё превосходство над другом, над необъяснимой его зависимостью от этой веры-надежды. — Ах, Володя… Да, ты свободен, но ты слишком прост, увы, Володя, ты прямолинеен! Ну почему я не знаю языка зверей и птиц? Может, тогда мне бы что-то в тебе открылось… Такое, что… ну смогло бы поставить нас рядом… Почему лишь язык мечтаний да неутолённых страстей мне понятен? Я не различаю, где мои собственные страсти, а где придуманные? Где я, а где не я? Володя, Володя… Неужели ты не чувствуешь — воздух полон страсти?! Воздух жжёт, воздух холодит, воздух возвышает и повергает в отчаянье! И всё это воздух, воздух… Пустой воздух, но он мне дороже реальности! Володя, Володя…»

Какое удовольствие доставляли Андрею их вечерние и ночные беседы у него дома! Книги на высоких стеллажах сливались в сплошную тёмную массу, напоминали отвесные прибрежные скалы, от которых отчаливает на утлом судёнышке отважный мореход. Темны, смутны были поначалу мысли Андрея. Но как изощрённо, вдохновенно он врал! Отвратительный и пленительный демон лжи охотно подставлял свои скользкие крылья. Дикий буйный плющ вранья вплетался в каждую фразу, в каждую историю, рассказываемую Андреем.

— Видишь эту бутылку, Володя! — спрашивал Андрей, показывая облепленную землёй и опилками бутылку рома без этикетки, которую накануне отец вытащил из дачного подвала, чтобы поддержать тонус краснодеревщика, реставрировавшего у них в квартире старые шкафы. — Это особенная бутылка, Володя! Дедушка был на Филиппинах, гулял по берегу океана, прибой вынес её ему прямо под ноги… Наверное, этому рому лет триста!

— Рому! Почему рому?

— Конечно, рому! Что ещё тогда пили моряки? «И-хо-хо и бутылка рома… пятнадцать человек на сундук мертвеца!» Ты посмотри, какая пробка, какой вензель…

Пробка и вензель действительно были нездешние, но, даже если бы там было написано «Росвинпром», Володя всё равно бы не усомнился в словах Андрея. Это пробка лжёт, а друг всегда говорит правду!

— Давай, — сбивался на шёпот Андрей, — давай его попробуем… — И уже бежал на кухню, выдёргивал штопором из пузатой бутылки пробку. Бутылка издавала хлопок, похожий на выстрел, пробка на штопоре загадочно раздувалась и казалась живой, дышащей. — Смотри… — говорил Андрей Володе. — Сейчас уже нет таких пробок… Ты видел когда-нибудь, чтобы пробка так себя странно вела!

— Никогда… — соглашался Володя.

А Андрей уже верил, что рому триста лет, что океанский прибой вынес бутылку под ноги якобы прогуливающемуся по пляжу на Филиппинах дедушке, пропавшему без вести в первую мировую.

Таинственно светился маслянистый ром, как бы скрывая страшные тайны, нехотя булькал по пути в бокалы.

— За нашу дружбу! — Андрей поднимал бокал, рассматривал на свету. — Чтобы она была такая же крепкая, как этот ром!

Володя тоже поднимал бокал, рассматривал на свету.

«Всё, всё повторяет за мной!» — автоматически фиксировал Андрей. Ему чудились пиратские клады, зарытые в прибрежный песок, бриги под чёрными флагами, «Кровавая Мэри» и ещё одна Мэри — юная, чьим танцем наслаждались пираты в полночь; в их числе наверняка был и капитан Шарки — злодей с ледяным сердцем, ледяной душой, он уже не мог согреться никаким ромом, а потому пил, как жаба, — бесконечно…

Демон набирал высоту. Уютно было у него на крыле. Весь мир, казалось, принадлежит Андрею, всё ему подвластно. Менялось и обличье демона. Отвратительное уходило, оставалось лишь пленительное. Всё смешивалось в диковинном полёте: ложь и правда, небогатый жизненный опыт Андрея и золотые его мечтания, неосознанные стремления и подспудные желания — всё на мгновение обретало завершённость, призрачную гармонию. Некую картину мира создавал Андрей яркими придуманными красками, а Володя внимал восхищённо, заворожённо.

Всё в этой картине творилось и происходило по воле Андрея, но Володю не смущало, что Андрей, Андрей и ещё раз Андрей занимает центральное место. Володе же места как бы и вовсе не предусмотрено. Володя был бесконечно благодарен другу уже за один лишь полёт, потому что сам не умел фантазировать.

Но по-разному они ощущали высоту. Андрей знал, что неизбежно последует горькое приземление. Володя же опьянялся не затем, чтобы трезветь. У Андрея даже мелькнула мысль: неужели Володя всегда будет воспринимать его таким, каким он и сам-то себе кажется лишь в редкие минуты: другом белого волка и белого старца, неким загадочным властелином? Неужели Володя не понимает, что надо различать игру и жизнь?

Это показалось Андрею опасным и неразумным, хотя и ему тяжело было выходить из состояния свободного полёта, когда начинала осыпаться позолота с крыльев, с каждым взмахом всё более обнаруживалась их неприглядная перепончатость. Серые будни равнодушно зевали в лицо Андрею. Он умолкал. Давно ночь была на дворе. Где-то орудовали Толян и Сёмка. А Володя не желал возвращаться на землю. Он уходил переполненный фантазиями, пошатываясь, оглядывался на Андрея, как на бога.

Андрею сделалось душно. Он до пояса высунулся в окно. Однако звёзд не увидел. Серые ночные облака ползли по небу. Андрей подумал, что имеется и ещё кое-что, объясняющее, почему так преданно смотрит на него Володя, почему готов для него на всё. Вспоминая квартиру, где живут Володя и Анюта, Андрей ощутил, какая разная у них — сейчас он думал только о Володе, — и у Андрея жизнь. Всё, буквально всё, начиная от истёртых ковровых дорожек, школьной формы, из которой Володя давно успел вырасти, но новую ему не покупали, кончая грачом Бисмарком, хомяком Трофимом, печальной таксой Дельтой, — всё имело для Володи чёткую безусловную ценность, было оплачено собственной жизнью, закреплено ответственностью. Какая борьба, наверное, была предпринята с родителями, чтобы они позволили держать дома Бисмарка, Трофима, Дельту… Среди сплошных ограничений, в строжайших рамках, зная, почём в магазине хлеб, мясо и овощи, жил Володя. Какие фантазии, какой полёт, когда кругом дела и обязанности? Помогать матери по хозяйству, ходить в магазины, стоять в очередях, кормить животных, ухаживать за ними… Какая игра? Андрей подумал, что в некотором роде Володя пленник, заложник. Лишь общение с животными помогает ему вырваться из круга. Но разве можно это общение, неизбежно переходящее в долг, во всё ту же ответственность, сравнить с вольными полётами Андрея, созерцанием звёзд сквозь потолок-окно на даче? Нет, подумал Андрей, такая свобода ему не подходит…