Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Александр Павлович — его племянник, был человеком вполне штатским, мирным, домашним, — типичным русским инженером-интеллигентом. Жил он с матушкой — Александрой Христофоровной и братьями в Киеве, вдалеке от политических бурь, хотя по взглядам был либерал. Женат не был. У Микулиных мать с сыном появлялись вечерами по нескольку раз в неделю. Это были совершенно свои люди. Александр Павлович всегда тут же садился за рояль: он любил музицировать и очень хорошо пел из классики. Ему аккомпанировала Катя, но чаще сам хозяин — прекрасный музыкант Александр Александрович Микулин. Трогательной любви молчаливой гимназистки, к нему обращенной, Александр Павлович так и не заметил…
Однажды Катю попросили навестить Рузских — Александра Христофоровна чувствовала себя нездоровой. Катя зашла в их квартиру — Александра Павловича дома не было. Как и Татьяна Ларина,
Но что это был за характер, моя бабушка Катя. Скрепить бы ей сердце, да и оставить мысли об Александре Павловиче, постараться преодолеть это непрошенное чувство… А она молча и безответно вот так и «пролюбила» его во всю свою жизнь и уже совсем старенькая, под восемьдесят лет, на мой вопрос, любила ли она кого-нибудь «по-настоящему», отвечала: «Да. Александра Павловича Рузского».
Были ли у Кати возможности устроить свою жизнь? Умная, своеобразно красивая, загадочная девушка из хорошего рода, образованная и не вовсе бесприданница, но никого не было рядом, кто мог бы составить ее счастье. Вообще почти никого не было. Со стороны родителей никаких попыток устроить судьбу девушек не наблюдалось. Ни Катю, ни Веру в общество, в свет специально «не вывозили». «Светскую жизнь» у Микулиных не одобряли. Таким был отец. О богемной жизни и речи быть не могло. Это был тихий, добропорядочный и очень тесный, ограниченный семейный мир… Отец занимался все время своей работой. Мать — семьей и частыми своими недугами. Не было вокруг девушек ни сплоченного живого аристократического круга близкой и дальней родни, который веками решал свои матримониальные проблемы большей частью внутри себя; ни купеческих обычаев со свахами, расчетами и сговорами, и прочими устоявшимися традициями этого сословия. Вообще родных, близких и дальних, становилось все меньше. Достаточно заглянуть в мемуары начала и середины XIX века, чтоб убедиться, сколь многоветвисты были еще в те времена дворянские семейства, и как это благословенное многолюдие помогало решать массу жизненных проблем, в том числе и брачных.
А здесь уже все было по-другому: старинное дворянство, корневое, культурное, весьма давно начавшее беднеть и как-то в ногу с обеднением и редеть. Беднеть-то, правда, начали чуть ни со времен Царя Ивана IV Грозного, когда стали истощаться подрубленные родовые корни многих древних опальных боярских родов. Довершился процесс при Петре I — вследствие введенного им закона о майорате — наследовании имущества по линии старшего сына, а Микулины были в те времена многодетны. Вглядываясь в родословные росписи Микулиных, Жуковских и Стечкиных, не могу не признать, что неудачные, своевольные, неравные браки по прихоти, но не по Божиему благословению, все-таки имели место в истории семьи. Не из-за них ли и началось это оскудение? И житейского благополучия, и потомства, и даже самого семейного устроения…
Однако возвращусь к прерванному повествованию о событиях 1911 года. После нескольких томительных лет киевского бездействия Кате, в конце концов, все-таки удалось упросить родителей отпустить ее в Москву, к своему любимому дяде Коле, — Николаю Егоровичу Жуковскому, чтобы она, живя у дяди и бабушки Анны Николаевны, смогла подготовиться к экзаменам в Школу живописи, ваяния и зодчества у хорошего мастера.
В Москве Катя вскоре поступила в студию художника П.И. Келина. Он сразу из большой группы учеников выделил только двоих: Катю Микулину и высокого, крупнолицего, большеголового, со взглядом исподлобья молодого человека — это был Владимир Маяковский. Между ними завязалось негласное соревнование, а потому каждый тихо торжествовал, когда Келин хвалил кого-то из них двоих в первую очередь…
На коллаже Екатерины Кожуховой — слева-направо: Иван Домбровский, старая Москва, Екатерина Микулина — все — 1911 год — время знакомства бабушки и деда.
Все публикуется впервые и хранится в архиве автора книги.
…Москва Катю опьянила: к
— Слушайте все! Наверху у Альштатов есть пианино, неужели они не позволят?.. Неужели мы его не сможем снести к нам… на лямках из простыней?!
И был шум и смех и всеобщее веселье, и Николай Егорович притаптывал ногой в такт, добродушно приговаривая:
— Ох уж эта Катя, затейница, какую штуку выдумала! Да только как такую тягу наверх втащите?
Кате в Москве тогда жилось весело. Она впервые в жизни почувствовала себя свободной, независимой. А независимости она жаждала. Это было в ней врожденное, природное, самобытное. Но это была не та независимость, чтобы никто не мешал пуститься во все тяжкие. Тут было другое — характер. Катя любила одиночество и стремилась к нему, умела быть одна, подолгу заниматься своим любимым делом, погружаться в его глубины, а пустые разговоры и лишнее, кроме необходимого, общение, житейскую болтовню — все это она только терпела. Мечтая о будущем, она не видела себя в открытом служении людям, но видела себя только в тиши своего кабинета или мастерской.
Типичный интроверт, человек, погруженный в себя, сказал бы о ней Карл Г. Юнг. Здесь лежал и корень ее скрытности. Катя не любила «быть наружу», не любила, когда на нее слишком обращали внимание. Потому и в своих мыслях о будущем, она представляла себе и наиболее покойные для ее характера формы деятельности (занятия любимой работой). Без дела она жизни не мыслила. Это и было в ее пониании поисками своего пути. Но, опережая события, скажу, что Господь иначе управил ее жизненные стопы. Рожденной замкнутым и очень скрытным человеком, мечтавшим об «обители дальной трудов и чистых нег», о свободной уединенной жизни, о творческом покое и воле, Кате вопреки всему предстояло отдать себя всецело служению людям. «Интроверту» предстояло преобразиться в опору для других — многих и многих людей. Опору очень надежную, безотказную, безропотную, вдруг явившую драгоценный, хотя и мученический Евангельский талант «носить на себе тяготы» и многообразные немощи очень разных людей.
Всего только через несколько лет судьба Кати так круто повернулась, что она уже никогда не могла принадлежать себе или только себе. Даровал ей Господь — много позднее — и исполнение ее заветного желания обрести свое любимое дело. Им стала реставрация древнерусской живописи. Но до тех времен надо было еще прожить и пережить целых 13 лет — две революции, Первую Мировую и Гражданскую войны.
…В бабушкином сердце была скрыта какая-то пружина, которая могла очень долго, может, и всю жизнь, пребывать в состоянии предельной сжатости. Но и в старости, в тяжелой болезни, в оставленности, в несправедливом не увенчании ее подвижнических трудов, в многолетнем расставании со всем, что любила, бабушка никогда не плакала. Разучилась. Зато научилась преодолевать уныние: «терпение и труд все перетрут» — это была ее любимая пословица. Кстати, любил это присловье и преподобный Амвросий Оптинский, вот только он добавлял третье словцо в поговорку: «терпение, смирение и труд…». Я-то выросла, слыша только два главных слова. А Господь поправил, показав, что без смиренья — даже терпение и труд — не спасают. Духовник же вообще говорил, что терпение без смирения — это катастрофа. Боюсь, что ощущение близости катастроф было бабушке знакомо. Только в силу своей скрытности она никому не подавала виду.
…Сколь о многом теперь, когда и мой возраст уже совсем не мал, когда я, как никогда раньше, отчетливо вижу и понимаю все ранее сокрытые от меня обстоятельства ее жизни и все ее испытания, хотелось бы мне вопросить бабушку о многом. И, прежде всего, о Вере. Но, увы, ее так давно нет, а в послевоенные времена моего детства и юности на эти темы она старалась со мной не говорить. И как ее не понять… Боялась за семью, за меня… К тому же она дала мне возможность пройти с в о й путь и сделать с в о й выбор. Может быть, и это было Богом попущено мне. Пройти свой путь и обрести веру пусть и очень дорогой ценой и с великими потерями. Наверное, из того и как было утрачено в духовной жизни в начале XX века предками, иначе и выходить было нельзя. Надо было понести не только свои ошибки. Сила действия равна силе противодействия.