Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Что только потом не писали о моем деде, ставшем знаменитостью там, в Америке, как не жонглировали якобы всем понятными и известными фактами его жизни, мол, он был то-то и то-то: и человек Серебряного века, со всеми его декадентскими вывихами, и европеец и законченный денди, бесподобный нонкоформист-оригинал и джентльмен до мозга костей, хотя никогда не был снобом, и не имел в себе никаких признаков высокомерия, экстравагантный и непредсказуемый в своих пристрастиях и увлечениях самыми разными течениями искусства — от Паоло Учелло, «своевольнейшего из художников», по словам Вазари — до Пикассо; от негритянского искусства — до русской иконы, и что при всем при том он был еще и «добрый малый», и хороший товарищ, который всегда помогал тем, кто попадал в трудное положение;
Но нет, куда там было справиться с этим феноменальным человеком историкам искусства и критикам. Вместо портрета живой личности с несомненным внутренним стержнем (вот его-то ухватить никому не удавалось!) предлагался пестрый и бессмысленный конгломерат противоречий, которые подавались биографами всегда с большим или меньшим восхищением (таланта-то не признать было невозможно) и с… непременной ухмылочкой, с которой обычно набрасывают портреты людей чудаковатых, которые «взрослым» и не чудаковатым кажутся какими-то смешными и странными детьми.
Между тем и бабушка ведь тоже была человеком не простым — и о ней можно было сказать, что она соткана их противоречий (как она говорила о Джоне, что я уже и упоминала). Следуя по следам ее бесстрашия, ее мужества, ее подвижнических трудов и трепетно-нежного отношения к семье и детям, удивительного сплава женскости и мягкости этого отсека ее сердца с какими-то монашески-аскетическими глубинами ее личности, — я поражаюсь интуиции деда. Предлагая ей связать свою жизнь с ним, он ведь сказал, что они подходят друг к другу и, несомненно, был прав. Бабушке нужен был семейный очаг и уют, а он долго не мог усидеть на месте и фактически сбежал от этого очага на войну. Проявив там не раз подлинный героизм и заслужив Георгия. Но и Катя, обретя любимое дело, предалась ему безоглядно, и детей в конченом итоге вырастила ее мать — уже старенькая Вера Егоровна, поскольку реставрация требовала почти постоянных и долгих отсутствий Екатерины Александровны.
Как и дед, бабушка имела неутомимую жажду познания. Ей бы наукой серьезно заниматься, хотя она и занималась ею как искусствовед, правда, вынужденно упустив время и оставшись без фундаментальной систематической подготовки. Это восполнимо, но всегда на многие годы становится фактором торможения. Бабушка тоже, как и супруг ее, была очень не похожим ни на кого человеком. В ней были какие-то неизрасходованные за жизнь глубины. Я думаю, если бы жизнь сложилась иначе, дед не пошел бы на войну, не попал бы в верную до самого конца Государю «Дикую дивизию», а когда она была расформирована, арестован и приговорен к расстрелу, если бы он не был вынужден, чудом избежав смерти, репатриироваться в Польшу, и они бы прожили вместе еще годы, занимались бы своими профессиями, растили бы детей, путешествовали, проводили лета в Орехове, — я думаю, это была бы идеальная и на редкость красивая пара.
Но… почему-то ничему этому не дано было случиться. Свел их Господь вместе и скоро разлучил навеки, покрыв эти великие земные и временные пространства между ними глубокими снегами и столь же глубоким молчанием. Но не забвением: тот маленький и теплый далекий свет в оконце, где совершалось в укромном жилье тихое и великое таинство жизни, где незаметно росли и прорастали вглубь корни, Бог сохранил. Его не забыл и не потерял из виду Джон. Его — на другой стороне света — помнила и берегла в глубинах сердца Катя. Может быть, так и надо было для личного духовного возрастания и становления, для подлинного спасения? Не всем ведь дается счастье вкусить спокойной и благой жизни в супружестве здесь. У некоторых оно оказывается столь кратким, словно не бывшим, а влияние на развитие души на протяжение всей жизни оказывает огромное, хоть и незаметное.
Может быть, услышал Господь все тихие токи сердец этих двух человек, и где-то в вечных селениях соединил их еще раз, теперь уже навсегда… И не потому ли свет того огонька до сих пор настолько согревает и мое сердце, что я испытываю потребность этим светом и теплом от избытка поделиться с другими…
Бабушка так и осталась одна. У деда были в Америке жены, — с первой, с которой он уехал из России, он развелся очень скоро, — никаких чувств взаимных у них не было. Со второй женой прожили довольно долго, и вновь был развод. И только последняя, ее звали Констанс, — очень добрая и заботливая женщина, стала деду другом на многие годы, и он оплакивал ее, когда овдовел. Но скоро-скоро мы услышим его собственный живой голос, и узнаем, чем и кем на самом деле жило его сердце…
* * *
Выйдя замуж за деда моего Ивана Домбровского, Катя все свои мечтания оставила в стороне. Дед, закончивший Киевский лицей, истинный шляхтич и денди, решил устраивать жизнь с Катей в маленьком городке, чтобы там служить и слагать поэзию тихой семейной жизни. Бабушка все это сразу приняла — наверное, она могла бы именно так и прожить с ним целую жизнь. Кириллу было всего несколько месяцев, когда поздней осенью 1913 года они переехали вчетвером с няней и мальчиком в Южу. Но через год тихая жизнь закончилась осенью 1914 года. Джон заявил, что они поедут в Нижний Новгород на Рождество к родителям, куда уже был переведен Александр Александрович Микулин, но что в Южу он больше не вернется. Праздники прошли очень весело. Именно там и тогда состоялась потеря и чудесное нахождение сапфира: снега, опять глубокие снега…
К концу святок выяснилось: Янек (и так звала мужа Катя) подал заявление на годовые, для окончивших университет, курсы в Николаевское Кавалерийской училище имени Архангела Михаила. Выпускали юнкеров — корнетами.
— Средства найдутся, — как всегда беспечно решил Ян, продам запонки — они дорогие! На первое время хватит(экипировка кавалериста-офицера стоила очень дорого). Напишу, наконец, отцу… Может, пришлет. Ну, там видно будет! В общем, завтра я уезжаю, а ты, Жука, не горюй, радуйся на Кирилла Ивановича. А я так прозябать больше не могу…
Бабушка осталась в Нижнем до лета, потом все отправились в Орехово. Что делать дальше — ей было совсем неясно. Ведь у нее не было кроме Орехова даже своего дома. Но ход жизни подсказала война. По разверстке в Орехово пригнали стадо коров из Польских губерний, занятых немцами — штук 15. С ними прибыли беженцы: пожилая полька с двумя огромными перинами и сыном Владиславом. Коров разместили у Жуковских в скотном дворе, который недавно перестраивал старший Микулин. За прокорм дойных коров и уход за ними, молоко оставалось в пользу хозяев. Александр Александрович приобрел бидоны: предполагалось отдавать молоко на станции Ундол для отправки в Москву знаменитому держателю московских молочных — купцу Чичкину. После долгих обсуждений Жуковские и Микулины решили закрыть и утеплить часть Ореховского дома, где на зиму вести все это хозяйство останется Катя с Верой Егоровной и маленьким Кириллом с няней Ганной и непутевым и бездельным ее сыном «Прохвиром».
Так фактически определилась Катина судьба вплоть до 1924 года. Она энергично взялась за хозяйство. Ей приходилось рассчитывать корм, чтобы хватало его и на увеличившееся поголовье, разливать молоко по бидонам, да и помогать в уходе за коровами. Правда, вскоре — во второй половине ноября Кате пришлось уехать. Джон вызывал ее, чтобы она проводила его на фронт, так как их выпустили раньше срока. Выходил Джон в в Черкесский полк «Дикой дивизии», — наиболее известной среди других мусульманских формирований во время I Мировой войны благодаря отваге своего личного состава, верности воинской присяге. «Дикая дивизия» (в ее состав входили полки: Кабардинский, 2-й Дагестанский, Чеченский, Татарский, Черкесский и Ингушский) — стала гордостью российской армии. Это было уникальное по своей организации, многонациональному составу всадников и офицеров, по царившему между ними духу воинского братства, солидарности и взаимовыручки воинское соединение. Черкесский полк, в котором служил офицером дед, остался верен до конца Государю.