Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
…Выньте гулящие руки из брюк: —
Берите камень, нож или бомбу,
А если у которого нету рук
Пришел чтоб и бился лбом бы!..
Все повскакали с мест, забегали официанты. Маяковский грузно спрыгнул со стола, запустил куда-то стул и спокойно вышел из зала. У Толочиновых нас ждал обильный стол, старушка хозяйка, писательница и много гостей.
Когда все основательно «выпили и закусили», начали приставать к Маяковскому,
… Хорошо, когда в желтую кофту
Душа от осмотров укутана!
Хорошо,
Когда брошенный в зубы эшафоту,
Крикнуть:
«Пейте какао Ван Гутена!»
Поднялся всеобщий смех. Бурлюк вынул из кармана баночку с сепией и кисточку и предложил разрисовать желающих. Скоро за столом сидели киевские магнаты, разрисованные рыбами, тиграми, стрижами и т. д. Все хохотали, глядя друг на друга. К счастью Ян, как военный избежал разрисовки, это было бы совсем не по форме. Катю, как единственную гостью женщину, тоже пощадили, да она бы и не дала себе пачкать лицо. Маяковский тоже пошел и смыл своего верблюда. После ужина он наклонился к Кате:
…Я сразу смазал карту будней
Плеснувши краску из стакана:
Я показал на блюде студня
Косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
Прочел я зовы новых губ,
А вы
Ноктюрн сыграть
Могли бы
На флейте водосточных труб?
Она вздрогнула: вспомнилось — Москва, 1911 год, мелькнула перед глазами площадка лестницы и презрительный взгляд Маяковского…
— А вы хоть и буржуйка, а мне чертовски нравились там у Келина.
— Что-то я не замечала, — сказала Катя, очень смутившись.
…Проводив Янека, Катя задержалась дна на два в Киеве, хотелось походить по местам полным воспоминаний, взглянуть на дом, где жили Микулины, заглянуть в разросшиеся киевские сады. Хотя была уже поздняя осень — ноябрь месяц, но в Киеве еще было тепло, даже кое-где на деревьях светились желтые листья и не все упавшие каштаны были сметены с улицы. Сквозь витрины магазинов виднелись, несмотря на надвигавшийся голод, пирамиды распрекрасных фруктов.
Чтобы не поддаваться грустному настроению, Катя решила перед отъездом зайти повидать Александра Павловича и тем еще больше разбередить свою душу.
Александр Павлович, поседевший и постаревший, был один. На него гнетущее впечатление произвела кончина матери — Александры Христофоровны, он очень сильно был к ней привязан. Посидели они за одиноким чаем, вспоминая прежние дни. Постояли у рояля Александры Христофоровны, который ни разу не открывался после нее. И вдруг Катя решилась сказать Александру Павловичу все:
— Неужели вы никогда не замечали, как вы мне дороги, как я одного вас на всем свете по-настоящему любила?
Он схватился за голову и заметался по комнате.
— Как я мог! Слепой глупец! Не видел своего счастья, прошел мимо, мимо, мимо… И вас загубил!
Катя не сказала больше ни слова. Ушла молча, а на другой день уехала и больше никогда Александра Павловича не встречала, мне кажется, она даже не знала, как сложилась его дальнейшая судьба: выжил ли он в Киеве, когда власть пришла к большевикам?
Теперь же она спешила к своим: ее ждала деревня, сынок, мать и работа, на многие годы тяжелая крестьянская работа. Хотя и очень любимая ею. К Рождеству ждали в деревню отца и Верочку с Костей… А Ян Рождественский сочельник встречал уже в Галиции, в горах Румынии. Там он и начал вести дневник. Теперь он передо мной — небольшой блокнотик, весь исписанный очень мелко, карандашом, почти стершимся. И все-таки необычайно нежные, удивительные слова любви, адресованные Кате, я прочесть, слава Богу, смогла. Да и весь этот дневник, который дед вел почти в течение двух с половиной лет войны, был для нее и о ней. На первой странице был нарисован Георгиевский крест, который за храбрость в боевых делах он вскоре получил, и посвящение: «Сей дневник посвящается моей дорогой жене Екатерине Александровне Домбровской».
* * *
«О чем ты воешь, ветр ночной? О чем так сетуешь безумно?»…
Опять между ними были пространства и снега и вновь светил тот огонек, побеждая пространства…
Дневник деда трудно поддавался расшифровке: походные условия, дождливая зима, грязь, многое скороговоркой… Без малого сто лет назад написанные строчки. Боевые передислокации, описания сражений, живописные картины мест, людей, которых он видел из окон на улицах на стоянках, какие-то передышки в имениях знати между тяжелыми переходами. Очень подробное и красочное описание встреченных там красивых женщин. Но красота эта была взята глазами художника и набрасывалась словесно карандашом за неимением красок. И то и дело после этих «этюдов» и набросков — слова, обращенные к жене. Вот запись 12 декабря 1916 года (знаки препинания расставлены мною, отточия там, где не смогла разобрать слова):
«Вчера вечером Были у Мари Ф… обедали в … имении Димитриу, пили много. Барышни все прелестны. Дима был весел как всегда, и острил; ночевали в доме Ребреско, где принимала утром меня прелестная девушка. Мне страшно видеть их недумаюшие глаза, в которых только и видно усилие не думать об ужасной действительности. Кто знает? Какая в общем грусть… и эти девушки называют меня красивым и льстят, и тем инстинктивно отталкивают меня. Кто знает, какие идеалы у них разбиты, сколько горя утопили в этом веселье. Только она одна, моя милая, близкая и любимая понимает это, как все вообще понимает. Жука дорогая. Как мне грустно без Тебя, любимая, увидимся ли еще, родная. И все думаю, и не знаю, когда Господь приведет увидеть Тебя, женщина моя самая тонкая, умная, хорошая досталась мне, и счастье мое тихое, моя дорогая…»
«Счастье мое тихое…»
Дивизия движется рывками. Иногда приходится по 19 часов проводить в седле. Остановки в хатах и в имениях, а то и в хлеве… В одном местечке — неожиданная встреча со знакомым из Киева и письмо присланное с ним от отца. Пока где-то примостившись, он писал ответ, полк быстро снялся с мета и двинулся в неизвестном направлении. Ян делает вечером этого сумбурного дня в своем дневнике трогательную запись:
«И только искренняя молитва моя Царице Небесной Ея Чудотворному Образу в Казанском соборе, Казанскому Образу помогли мне выбраться и найти свою команду, найти кров у священника…»