Вождь семейного племени
Шрифт:
На Рождество бабушка учила меня первой молитве. Плохо понимая смысл старославянских слов, я добросовестно зубрила текст. И по совету бабушки ходила с этой молитвой к пожилым соседкам и ее младшей сестре славить Христа. Женщины ставили меня в передний угол под иконостас, где я вытягивалась в струнку от важности момента и выпаливала текст. За это получала где денежку, где сладкий пирожок, где яблоко и бежала к бабушке.
– Деньги прибери, – деловито учила хозяйственная бабушка, подавая мне кошку-копилку. – Это тебе на аменины. А яблочки сгрызи.
Как же я благодарна теперь бабушке за то, что она передала мне веру в Бога! «С ним, дочка, легче жить эту тяжелую жизнь», – приговаривала она. В самые трудные минуты я встаю теперь на колени перед своим скромным импровизированным иконостасом и прошу Царицу Небесную пожалеть и помочь моей семье. А потом горячо благодарю за то, что она меня услышала. В том, что Матерь Божья меня слышит, я не сомневалась и убеждалась сотни раз.
Глава 3. Очередь
Когда продали бабушкин дом, мама принесла ее иконостас. Две старинные иконы с изображением Спасителя и Матери Божьей с младенцем повесила в правом, самом светлом, углу своей комнаты. Но я никогда не видела, чтобы мама, как бабушка, стояла на коленях перед образами и молилась. Или ходила в церковь. Или читала старенькую засаленную любимую бабушкину Библию. Видимо, воспитание в духе атеизма одержало победу над мамой. Она не признавала и не хотела никаких религиозных обрядов.
В этом я убедилась, когда на 87-м году жизни мы отпевали маму в кладбищенской церкви. Воспоминание о ее последнем дне на земле больно ранят мне душу. Скорбный день пришелся на великий праздник Крещения. Покойников в тот день хоронили на том кладбище больше десяти. Сначала я не поняла, почему мы так долго сидим в катафалке. И вздрогнула, услышав почти армейскую команду: «Строго по одному – заноси!»
Двери все столпившихся у церкви «газелей»-катафалков разом распахнулись. Сотрудники похоронных агентств и родственники – кто быстрым шагом, а кто бегом – устремились в церковь с гробами на руках. Кто-то кого-то задел. Кто-то поразился количеству покойников и зарыдал: «Хороним, как расстрелянных юнкеров в революцию». В церкви гробы поставили в два ряда так тесно, что пожилой священник с тонким и умным лицом с трудом между ними мог пройти. Чтобы никого не забыть и всех помянуть, ему пришлось держать перед глазами список ушедших. И осаживать толпу родственников усопших сзади, теснившихся при виде такой картины.
«Прости нас, мама, – мысленно просила я. – Вся твоя жизнь прошла в очередях и ожидании светлого будущего. И даже в последний путь пришлось встать в очередь. Знаю, что ты этого не хотела…». Картина коллективного отпевания напоминала фильм ужасов. Ни до него, ни после не приходилось участвовать в подобном.
В пандемию в мир иной ушла и любимая мамина двоюродная сестра, которую тоже звали Шурой. Ее отпевали в той же церкви и тоже среди десятков других покойников. Но никто уже их количеству не удивлялся. Ковид приучил нас к смирению и покорности.
Глава 4. Испытание
Где она родилась, бабушка не знала. Помнила только, что на шестом годку они с папаней и беременной маманей (так она всегда звала своих родителей) долго шли куда-то по степи с Дона с коровой и овцами. И пришли наконец в деревню Чернавку Бондарского района Тамбовской губернии, где потом прошли ее детство и юность. Я всегда удивлялась: откуда у бабушки с дедушкой кубанский диалект? Почему они одеваются не так, как местные? И когда увидела герасимовский фильм «Тихий Дон», поняла, что именно так говорили мои бабушка с дедушкой и их родственники. Они так же, как шолоховские персонажи, казаки или малороссияне из южных областей, гэкали. Твердые глаголы произносили с мягким знаком на конце. Вместо «любит», например, говорили «любить». И пользовались донским лексиконом: гутарить (говорить), самотыга (торопыга), махотка (кувшин), катух (сарай), кочет (петух)…
Женщины, как донские казачки, покрывали голову платком по-особенному. Называли его полушалком. А в холода носили блестящие плюшевые жакеты до колен.
Бабушка была не только центром нашей небольшой семейной вселенной, но и всех своих многочисленных родных. Ее отец, мой прадед дед Семен, летом жил в той самой деревне Чернавке. А на зиму перебирался к своей старшей дочери Саньке.
Последний теплый день октября. Я сижу на пороге маленькой бабушкиной веранды и играю с кошкой. В конце дорожки появляется знакомая высокая кряжистая мужская фигура. Несмотря на осень, на дедушке Семене зимний ватник и валенки с галошами. (Надел на себя, чтобы не тащить зимнюю одежду.) В руках узелок, где лежат Библия и кирпич хлеба на дорогу. Дед Семен – высоченный и широченный голубоглазый мужик, про каких говорят: косая сажень в плечах. Он очень похож на Льва Толстого. У него окладистая русая борода и огромные руки, мозолистые, разбитые тяжелой деревенской работой. Моя детская ладошка в них терялась.
Женился великан Семен на маленькой хрупкой черноглазой и болезненной прабабушке Анне с восточным скуластым типом лица.
– Рядом с нашей деревней мордва жила. Скорее всего, маманя была мордовочкой, – размышляла бабушка.
Прабабушка Анна рожала почти каждый год. Но судьба так распоряжалась, что мальчики умирали либо при родах, либо в младенчестве. Выживали только девочки, которых в семье росло четыре. Бабушка Саня старшая. На ее долю приходилась вся тяжелая работа в доме и поле. Она нянчила по очереди всех своих сестренок. А потом устраивала их жизнь. Мама сестер умерла рано. Старшая заменила мать младшим. В итоге все сестры ехали к старшей. И всех она привечала и поддерживала, помогая мудрым советом и делом. Сначала сестер. Потом племянников. Учиться ей было некогда. Бабушкины университеты – три класса деревенской церковноприходской школы. Она читала по складам, нараспев. А вот считала и вела домашнее хозяйство отменно. Самым светлым воспоминанием бабушки о детстве было ее участие в церковном хоре.
– Я стояла на клиросе и пела дискантом, вот так, – начинала молитву бабушка.
И я удивлялась тому, какой высокий, чистый, а главное, молодой у нее голос в 60-то лет! А когда однажды мы оказались с ней в бане, поразилась ее молодому с прекрасной кожей телу. Оно было, как на картинах Рубенса, пышное и розовое.
– Да я ж работала всю жизнь как вол! – смеялась бабушка. – А труд он кровь и старость разгоняет.
Замуж бабушку выдали в 17 лет. Согласия у молодых тогда никто не спрашивал. Все за них решали родители. Жениху, моему будущему дедушке Илье, было 18 лет. Он приходился семье бабушки дальним родственником из соседней деревни. Оказался у них по воле трагических событий. В его крепкой мужицкой семье наоборот росли одни сыновья. Для трех старших родители уже присмотрели невест и собирались женить. Но для того, чтобы отделить парня, нужно было купить ему коня. Купили трех, всем трем братьям. Лошади и оказались причиной того, что семья дедушки попала в разряд кулаков. Их раскулачили и выслали в Сибирь, где семья сгинула по дороге. И как потом дедушка ни пытался найти своих родных, их следы затерялись. Вспоминая о них, он всегда плакал.
Дедушка был последним сыном в семье. В момент раскулачивания 17-летнего перепуганного мальчишку спрятали у себя родители бабушки. А затем поменяли парню фамилию и женили на старшей дочери. И хотя до свадьбы молодые едва знали друг друга, они прожили в мире и согласии более 70 лет. Хороший муж и дочь (моя мама) оказались главной удачей в судьбе бабушки. В остальном ей довелось хлебнуть столько горя, что хватило бы на несколько жизней.
Когда в 30-е годы на Тамбовщине разразился жестокий голод, дедушка решил уехать на заработки в Москву. Пустить там корни и вызвать семью, в которой к тому времени родилось уже трое детей – два сына и дочка. Столица нашей Родины в те годы мощно строилась. Работящий и прилежный деревенский парень пришелся ко двору на стройке. Он быстро освоил профессию каменщика и научился класть кирпичи. Получил работу и комнату в бараке для семейных. В наспех сколоченных бараках бок о бок жили сотни семей со всей России-матушки. Лимитчиков, как потом назвали переселенцев из провинции.