Вожделеющее семя
Шрифт:
— Я сам затрагиваю эту щекотливую тему в последний раз, мистер Фокс. И повторяю снова, что совершаю преступные деяния с целью обогащения, а не ради сомнительного удовольствия поучаствовать в чьих-то личных вендеттах и тому подобном. В этом убийстве из мести деньги не фигурируют. Как бы сильно я ни хотел угодить другу — я позволю себе считать вас таковым, — должен сказать, что деяния такого рода совершенно противоречат моим принципам.
— Это ваше последнее слово?
— К моему огорчению, мистер Фокс, я должен сказать, что это так; я обязан заявить
— Что ж, мистер Несбит, в таком случае вы — бесчувственный ублюдок!
— Ах, мистер Фокс, не подобает вам выражаться такими словами! Вы человек молодой, вам еще предстоит пробивать себе дорогу, поэтому не побрезгуйте советом старого чудака вроде меня. А совет таков: сохраняйте самообладание. Без этого вы ничего не достигнете. А вот владея собой, устраняя все личное из ваших ученых занятий, вы далеко пойдете.
Большим пальцем старик попробовал замазку, скреплявшую зубы с пластиковым нёбом, и, по-видимому удовлетворенный, вставил челюсть в рот.
— Лучше, — констатировал он. — Будет служить… Так вот, «Всегда имейте опрятный вид» — мой другой совет юным честолюбцам. Таким, как вы.
Послышался приближающийся звон ключей. Надзиратель с лошадиным лицом и петушиной грудью, одетый в засаленную синюю форму, открыл дверь камеры.
— Вы — на выход! — приказал он мистеру Несбиту. Тот, вздыхая, поднялся с нар.
— Где ваш вонючий завтрак? — зарычал на надзирателя Тристрам. — Опаздываете с завтраком, черт бы вас побрал!
— Завтрак отменяется, — ответил надзиратель. — Как раз с сегодняшнего утра.
— Это гнусная подлость! — закричал Тристрам. — Это чудовищно! Я требую встречи с Начальником тюрьмы, будь он проклят!
— Я уже говорил вам, чтобы вы попридержали язык, — строго произнес надзиратель. — Иначе вам будет плохо. А так оно и случится.
— Ну, — сказал мистер Несбит, по-светски протягивая Тристраму руку, — я с вами прощаюсь, но надеюсь на возобновление приятного знакомства.
— Вот он разговаривает так, как положено, — одобрительно заметил надзиратель. — А вам и таким, как вы, следовало бы брать с него пример, а не ругаться и чертыхаться без передышки.
И надзиратель вывел из камеры мистера Несбита, лязгнув напоследок засовом и поскрипев ключом, как бы продолжая свои упреки.
Тристрам схватил стальную ложку и принялся выцарапывать на стене неприличное слово. Как раз в то время, когда он заканчивал последнюю закорючку, вернулся надзиратель и снова загремел засовом и заскрипел ключом.
— Вот вам новый товарищ, — сообщил он. — Один из ваших. Не чета тому джентльмену, который с вами до того сидел. Заходи, ты!
В камеру вошел мрачного вида человек с глубоко посаженными глазами в черных глазницах, с красным крючковатым носом и капризным стюартовским ротиком. Свободное серое тюремное одеяние шло ему, что позволяло предположить наличие у него привычки к монашеской одежде.
— Ба! — воскликнул Тристрам. — Мы, кажется, где-то встречались!
— Ах, как трогательно! — съязвил надзиратель. —
Он вышел из камеры, запер дверь и некоторое время наблюдал за ними сквозь решетку, сардонически улыбаясь. Потом он ушел, звеня ключами.
— Мы встречались в «Монтегю», — напомнил новому соседу Тристрам. — Там вас Немного побила полиция.
— Меня побили? Мы встречались? — неуверенно переспросил человек. — Так много событий, так много людей, так много оскорблений и побоев. Такова доля Учителя моего и моя.
Покачивая головой, новичок оглядел камеру сидевшими в черных провалах глазами. Затем, с совершенно будничной интонацией, он произнес: — «Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука; пусть прилипнет к гортани язык мой, если я не буду вспоминать тебя, Иерусалим, как радость жизни моей».
— Вас за что посадили? — поинтересовался Тристрам.
— Они схватили меня, когда я служил мессу. Хоть и лишенный сана, я располагаю авторитетом. В последнее время появилась потребность в таких, как я, и потребность эта быстро усиливается. Страх рождает веру в Бога, это несомненно. Поверьте мне, в настоящее время можно собрать довольно многочисленную паству.
— Где?
— Вернуться в катакомбы. В заброшенные тоннели. В подземные вестибюли метро, — с удовлетворением ответил священник. — Даже в подземные поезда. «Месса в движении» — так я это называю. Да, — продолжал он, — страх нарастает. Голод — этот ужасный всадник — мчится по Земле. Бог требует достойной Его жертвы, утоления Его голода. И, в каком-то смысле, запрещение вина — это жертва Ему. О! — воскликнул сокамерник, покосившись на граффити Тристрама. — Афоризмы на камне, да? Это для препровождения времени, я полагаю.
Стоявший перед Тристрамом человек резко отличался от того, которого он помнил по быстротечному избиению в «Монтегю». Этот человек был спокоен, речь его была сдержанной, и он изучал увековеченные Тристрамом непристойности с таким видом, словно они были написаны на неизвестном языке. Но затем новичок сказал: — Интересно. Я вижу, вы несколько раз написали имя Создателя вашего. Попомните мои слова: все вернутся к Богу. Вот увидите. Да мы все это увидим.
— Я использовал это слово в знак протеста, — грубо огрызнулся Тристрам. — Это просто неприличное слово, вот и все.
— Совершенно верно, — проговорил лишенный сана священнослужитель с тихой радостью. — Все неприличные слова изначально принадлежат религии. Все они связаны с плодовитостью, ее процессами и органами. Бог, учат нас, есть любовь.
Словно для того, чтобы отвлечь внимание от его слов, огромные громкоговорители, не видимые в углах расположенных ярусами галерей, изрыгнули, словно трубы Судного дня, оглушительные звуки, которые стали падать в пустое брюхо тюремного колодца.
«Внимание! — прогрохотали репродукторы, и это слово („Внимание,… мание,… ание,… ань,… ань…“) запрыгало, как мяч, потому что звуки из дальних рупоров накладывались на звуки из ближних.