Вожди в законе

Фельштинский Юрий Георгиевич

"Был уже поздний час, когда я вернулась в секретариат. Я долго сидела там подавленная, стараясь осмыслить все услышанное у Ленина. Его письмо показалось мне очень тревожным. Я позвонила Лидии Александровне Фотиевой, сказала ей, что Ленин продиктовал мне чрезвычайно важное письмо очередному съезду партии, и спросила, что с ним делать, не показать ли кому-нибудь, может быть, Сталину. Упор нужно сделать не на то, что я была очень взволнована, просто я впервые видела его в таком состоянии. "Ну что же, покажите Сталину", -- сказала Лидия Александровна. Так я и сделала [...](61)

В квартире Сталина я увидела его самого, Надежду Сергеевну Аллилуеву, Орджоникидзе, Бухарина и Назаретяна. (А. Назаретян, член партии с 1905 г, с 1922

г. работал в ЦК РКП/б/.) Сталин взял письмо и предложил Орджоникидзе и Бухарину пройти с ним в соседнюю комнату. Получилось так, что все произошло в молчании. [...] Примерно через четверть часа вышел Сталин. Шаги его были на этот раз тяжелыми, лицо озабоченно. Он пригласил меня в другую комнату, и Орджоникидзе спросил, как себя чувствует Ильич. [...] Повторяю: в квартире Сталина я увидела его самого, Аллилуеву, Орджоникидзе и Бухарина. Мне было важно довести до сведения Сталина, что хотя Владимир Ильич и прикован к постели, но бодр, речь его течет бодро и ясно. У меня создалось впечатление, что Сталин был склонен объяснить ленинское письмо съезду болезненным состоянием Ильича. "Сожгите письмо", -- сказал он мне. Это распоряжение Сталина я выполнила. Сожгла копию письма, которую ему показывала, но не сказала, что 4 других экземпляра ленинского документа лежат в сейфе.

На следующий день я рассказала обо всем произошедшем Фотиевой и Гляссер. "Что ты наделала!
– - набросились они на меня.
– - Сейчас же возобнови копию!" Я тут же отпечатала пятую копию".

К утру 24 декабря Ленину не просто пытаются запретить работать (диктовать пять минут). Ленину буквально пытаются запретить открывать рот. Он него требуют, чтобы он прекратил разговаривать с секретарем и стенографисткой. Требование это исходит от врачей (по смыслу происходящего это слово нужно ставить в кавычки, хотя люди в белых халатах в доме Ленина действительно врачи). Тогда Ленин предъявляет ультиматум как объявляющий в тюрьме голодовку заключенный, причем понятно, что ультиматут этот он предъявлял не врачам, а Сталину: если ему не будет разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать его "дневник", он "совсем откажется лечиться"(62). Эта угроза действует (Сталин знает, что если Ленин откажется лечиться он может выздороветь). Ультиматум, разумеется, обсуждали не врачи, а сталинская фракция Политбюро в составе Сталина, Каменева и Бухарина (подчеркнем, что все трое действуют сообща против Ленина), принявшая следующее решение:

"1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5--10 минут, но это не должно носить характер переписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений"(63).

Иными словами, заключенному Ленину на несколько минут в сутки выдают в камеру перо и бумагу (но так как все записывают секретари, Сталин немедленно оказывается в курсе всего написанного). Свой режим Ленин воспринимал именно как тюремный: "Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил смеясь; если бы я был на свободе), то я легко бы все это сделал сам", -- сказал Ленин Фотиевой 1 февраля 1923 года. Но Ленин был уже не на свободе. Он лежал и говорил мне с досадой: "Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!"(64). Крупская вспоминала: ,,В этом же и беда была во время болезни. Когда врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было. Ильич часто говорил мне: "Ведь они же [...] не могут запретить мне думать"''. Сама Крупская тоже понимала, что Ленин в заточении: "Во время болезни был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме. Медсестра говорит: "Ну, какая же тюрьма, что вы говорите, Надежда Константиновна?"

Ильич понял: после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках"(65), т.е. не критиковал свой режим при посторонних.

Когда 24 декабря Ленин диктует Володичевой вторую часть письма, он настолько озабочен возможной утечкой информации, что многократно подчеркивает Володичевой необходимость сохранения написанного в тайне: "Продиктованное вчера, 23 декабря, и сегодня, 24 декабря, является абсолютно секретным"; дневник "абсолютно секретен. О нем пока никто не должен знать. Вплоть даже до членов ЦК"; "подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте, под особой ответственностью и считать категорически секретным" (все эти требования Ленина Володичева аккуратно записывает в дневнике для Сталина).

"Боясь волновать Ленина, я не сказала ему, что с первым отрывком письма Ленина к съезду Сталин уже ознакомился", -- вспоминает Володичева. Здесь Володичева явно скромничает. Она должна была сказать: "боясь убить Ленина", "боясь сразить его наповал"... Трудно даже представить себе, как отреагировал бы Ленин на сообщение Володичевой о том, что обо всем происходящем сообщается Сталину и что по решению Политбюро ведется поминутное слежение за жизнью Ленина, оформленное как "Дневник дежурных секретарей".

Сообщение Володичевой о том, что она ознакомила Сталина только с первой частья "письма" вряд ли соответствует действительности. Дисциплина была суровая: "Мы ничего не читали и ничего друг другу не говорили, -- вспоминает Володичева.
– - Друг друга не спрашивали. [...] Мы имели общий дневник [...] и каждая в свою дату записывала", но: "мы его не читали".

Секретари боялись Сталина безумно. Из интервью Бека с Володичевой:

"-- Помните, вы рассказывали, что, когда Ленин начал характеризовать Сталина, вас потрясло одно слово, которым он характеризовал Сталина?

– - Да, "держиморда".

– - Это письмо по национальному вопросу?

– - Где это было, в какой стенограмме, я не помню. Я просто сначала не разобралась, потом, когда разобралась, ужаснулась, ужаснувшись, перестала печатать.

– - И так это слово и не вошло никуда?

– - Не вошло..."(66)

Очевидно, Володичева не точна. Слово "держиморда" "вошло" в статью Ленина ,,К вопросу о национальностях или об "автономизации"'': "Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела [...] сам является грубым великодержавным держимордой"(67). Но психологию времени Володичева передает верно: не записать продиктованное Лениным Володичева посмела, а вот напечатать в адрес Сталина слово "держиморда" не смогла.

Даже если Володичева действительно не сообщила 23 декабря о существовании еще четырех экземпляров "завещания", Сталин не предполагал, что запись Ленина от 23 декабря, принесеная ему на дом, существовала в одном экземпляре. Материалы Ленина всегда переписывались в пяти экземплярах: один -- Ленину, три -- Крупской, один -- в секретариат в с грифом "Строго секретно". То, что предназначалось для "Правды", перепечатывалось, еще раз просматривалось Лениным и передавалось М. И. Ульяновой как ответственному секретарю редакции. Три экземпляра документов (Крупской) запечатывались затем в конверт(68). Сталин, конечно же, об этом знал.

После 24 декабря Сталин предпринимает какие-то меры, благодаря которым в дальнейшем в "Дневнике" наступает обрыв всякий раз, когда диктуются слишком невыгодные Сталину тексты. После 24 декабря все записываемое носит пространный, но совершенно беззубый характер. Это приводит к естественному выводу, что ряд ленинских материалов был уничтожен(69) или же, что записи были сфальсифицированы задним числом. "Сожжение" ленинских текстов могло произойти только по указанию Сталина как генсека партии. Предположить, что Сталин не интересовался содержанием заметок, диктуемых Лениным после 23 декабря, абсолютно невозможно.