Вожди в законе
Шрифт:
"Дорогой Леонид Петрович! Мне хочется немного поговорить с Вами, поделиться своими мыслями. Весь 1919 год был готом ломки моего старого идеологического мировоззрения. И результат был тот, что и по взглядам своим и по работе фактически я сделалась коммунисткой, но формальное вхождение в РКП считала невозможным благодаря своему прошлому. Еще будучи в ПСР, а также в группе "Народ", я считала, что долг наш — мой и Семенова — во имя справедливости открыть те страницы в истории ПСР, скрытые от широких масс, Интернационалу. […] Интернационал должен знать все темные, все скрытые стороны тактики партии в последнюю революцию. Но как это сделать, я не знаю. Вопрос этот, связанный с тяжелым личным моральным состоянием, стал перед вхождением моим в РКП. С одной стороны, я чувствовала,
Приехав за границу, читая с.-р. орган "Воля России", старое воскресло с новой силой. Это травля русской революции, Коммунистической партии, которую ведут эсеры, раздувая и крича об ошибках РКП, стараясь восстановить против нас западноевропейский пролетариат, крича об ужасах ЦК и красного террора, зародили мысль о необходимости во имя революции и партии раскрыть перед пролетариатом, и международным и русским, истинное лицо ПСР, ее тактику, ее преступления перед революцией.
Я знаю, что все, что в интересах революции, — допустимо и справедливо. Интересы революции — наша правда, наша мораль, и когда мы с Семеновым перед отъездом его в Россию обсуждали этот вопрос, то так решили оба — если интересы революции требуют, то мы должны, обязаны это сделать, хотя бы с точки зрения человеческой морали это было неприемлемо… Как за террористическим актом должна последовать физическая смерть выполнителя, так за этим актом — моральная смерть. А может быть смерть старой морали? Этого я еще не знаю. Все может быть. Одно только знаю — во имя интересов революции должно быть сделано все!..
Я задавала себе вопрос, старалась проверить себя, что, может быть, потому так тяжело, так мучительно подавать мне заявление в ЦК РКП, что у меня осталось что-то общее с эсерами, какая-то связь. На это ответил себе, отвечаю и Вам — нет, ничего не осталось. Как они являются врагами революции, врагами РКП, так они и мои враги…
Дорогой Леонид Петрович, не знаю, разберетесь ли Вы в моем писании… Я тут совсем одна. Путалась и разбиралась в этом вопросе и, откровенно говоря, совсем запуталась в морали…
Всего, всего лучшего.
Лида.
15 января 1922 года.
Добавление к письму:
…Все это я Вам пишу как товарищу, мнение которого я ценю и уважаю, и как человек человеку. Еще раз повторяю, что у меня нет ни тени сомнения и колебания в том, что я должна и обязана, внутренне обязана сделать для революции, но как совместить это с моральной этикой — не знаю, не умею и боюсь.
Простите за такое сумбурное письмо и напишите мне. 16 января 1922 года.
Лида.
P. S. Во всяком случае, уведомите меня… о получении доклада и письма. Это обязательно сделайте"(119).
Удивительно и то, что Коноплева, бывшая террористка, по легенде убивавшая большевиков, обращается к секретарю ЦК "Дорогой Леонид Петрович", и то, что вопрос о приеме в партию решается ею не в той плоскости, примут или не примут Коноплеву большевики, а готова ли морально или не готова сама Коноплева вступить в партию. Очевидно, что это письмо — неиспользованный черновик, часть общего сценария эсеровского процесса. Но адресовано письмо старому хорошему знакомому, если не другу. Подтверждение этому мы находим в мемуарах жены Серебрякова:
"Весьма характерно, что Лидия Коноплева, правая эсерка, выдавшая планы своей партии, готовившая террористические акты (процесс Гоца и др. прогремел на всю планету), пришла именно к Серебрякову для исповедального разговора и ему первому поведала все, что знала о кровавых намерениях бывших единомышленников. Впоследствии она постоянно бывала у нас: желтоволосая, неприметная внешне, молчаливая женщина, похожая на сельскую учительницу, с тяжелым взглядом едва окрашенных женских глаз. Она, как оказалась, под этой заурядной непривлекательностью прятала бурным темперамент и специфический изворотливый ум ловкого конспиратора. Перед Серебряковым она и ее друг (забыла его фамилию) [Семенов] доподлинно благоговели. После суда над эсерами оба они уехали за границу с секретными поручениями"(120).
Совершенно очевидно, что секретарь ЦК Серебряков мог дружить с Коноплевой только в одном случае — если она была и оставалась коммунисткой. С бывшим эсеров-боевиком Серебряков дружить бы не мог. Посмотрим, кто еще был вхож в дом Серебрякова и с кем еще он дружил:
"Большая братняя любовь на протяжении многих лет соединяла Свердлова с Леонидом. Они долго находились в одной ссылке, а с первых дней Октябрьской революции работали вместе. Вся многочисленная семья Свердловых, его сестры, братья, жена сохраняли короткие дружеские отношения с Леонидом и после смерти Якова Михайловича"(121).
Итак, друг № 1 это Свердлов. Читаем дальше: "Валерий Межлаук как-то сказал мне, после того, как поссорился из-за какой-то мелочи с Леонидом (оба работали заместителями наркома путей сообщения Дзержинского), что Леонид хитер и лицемерит"(122).
Здесь нам важна не личная характеристика, может быть к тому же не объективного свидетеля Межлаука, а тот факт, что Серебрякова взял к себе заместителем Дзержинский. Поэтому правильно предположить, что Серебряков был его правой рукой. Совместная работа была скреплена и личными дружескими отношениями. Серебрякова пишет:
"Среди ближайших друзей Леонида было очень много грузин, абхазцев и армян. […] Постоянно из Тбилиси, Кутаиси, Еревана присылались подарки: вина, виноград, чурчхела, сыры и мед, — которые мы, в свою очередь, раздавали таким ближайшим друзьям Леонида, как Дзержинский, Григорий Беленький, Бухарин, Воронский, Сергей Зорин, Рудзутак, А. С. Енукидзе и Калинин. Редкий вечер кто-нибудь из этих людей не бывал у нас, а в дни пленумов и съездов ночевало с десяток человек"(123).
Итак, в период 1918-23 годов(124) Серебряков дружил со Свердловым и Дзержинским. И в этот дом, куда ежедневно приходили или могли прийти Дзержинский, Бухарин или Калинин заходила еще и бывшие эсеры Коноплева и Семенов, готовившие по приказу ЦК ПСР покушение на Ленина 30 августа 1918 года, чуть не лишившего Ленина жизни.
В последние годы этот вопрос интриговал многих исследователей. Тополянский пишет:
,Наиболее странным в этой криминальной истории выглядит благодушие властей по отношению к подлинным соучастникам покушения — Коноплевой и Семенову. Их прощают и оставляют на свободе […]. Более того, объявляют о вступлении обоих в ряды большевиков, умиляясь их чистосердечному раскаянию и своевременно заговорившей "революционной совести". По воспоминаниям эсеров, опубликованным за рубежом в 1924 году, Коноплеву подозревают в провокациях еще в начале 1918 года. Вскоре после разгона Учредительного собрания значительную часть бывших фронтовиков из состава боевой организации эсеров обезоруживают и сажают в тюрьму. Коноплеву, напрямую связанную с этими фронтовиками, не только не арестовывают — на нее просто не обращают внимания, хотя она еще некоторое время проживает в Петрограде. […] Семенов выполняет какие-то тайные поручения (вероятнее всего, военной разведки), долго находится на секретной работе в Китае и, постепенно продвигаясь по службе, достигает ранга бригадного комиссара. Формально Семенов вступает в партию в 1921 году. […] И кто он? Террорист, перевербованный большевиками, или агент большевиков, внедренный в боевой отряд эсеров?''