Возлюби ближнего своего
Шрифт:
– Я не бабуся.
– Это видно.
Женщина бросила на него злобный взгляд.
– А кто приведет комнату в порядок? Ведь этот запах никогда не выветрится. Вы бы лучше использовали комнату номер десять, на той стороне.
– Посмотрите, – сказал Марилл, обращаясь к Рут. – Эта женщина умерла. А она была нужна ребенку, и мужу, наверное, тоже. А вот эта бесплодная доска живет. И будет жить назло своим современникам, по всей вероятности, до глубокой старости. Это одна из загадок, на которую нельзя получить ответа.
– Все злое – более твердое, оно дольше выдерживает, – мрачно ответила
Марилл взглянул на нее.
– Вы это уже знаете? Откуда?
– В наше время это легко понять.
Марилл ничего не ответил. Он только посмотрел на нее. Вернулись оба врача.
– Ребенок у хозяйки, – сказал врач с лысиной. – За ним заедут. Я сейчас сообщу о нем по телефону, о женщине – тоже. Вы ее знали?
Марилл покачал головой.
– Она приехала несколько дней назад. Я только один раз разговаривал с ней.
– Может, у нее есть документы. Тогда их нужно будет сдать.
– Я посмотрю.
Врачи ушли. Марилл порылся в чемодане умершей. Там были только детские вещи: голубое платьице, немного белья и детские погремушки. Марилл снова уложил вещи:
– Странно, но кажется, что вещи тоже внезапно умерли вместе с ней.
В сумочке он нашел паспорт и свидетельство, выданное полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес их к свету.
– Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, из Мюнстера, родилась 17 марта 1901 года.
Он поднялся и взглянул на умершую – светлые волосы, узкое решительное лицо, характерное для вестфальцев.
– Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман.
Он снова взглянул на паспорт.
– Действителен еще три года, – пробормотал он. – Три года жизни для другого. Для похорон будет достаточно и полицейского свидетельства.
Он положил документы в карман.
– Я сделаю все, что нужно, – сказал он Керну. – И позабочусь о свечке. Я не знаю… может, стоит посидеть немного рядом с ней. Хотя ей это уже и не поможет, но, странно: у меня такое чувство, что с ней надо немного посидеть.
– Я останусь, – ответила Рут.
– Я тоже, – добавил Керн.
– Хорошо. Тогда я зайду позже и сменю вас.
Луна засветила ярче. Наступила ночь, необъятная и темно-синяя. Она заполнила комнату запахами земли и цветов.
Керн и Рут стояли у окна. Керну казалось, будто он находился где-то далеко-далеко, а сейчас вернулся.
В нем остался лишь страх перед криками роженицы и перед ее вздрагивающим, истекающим кровью телом. Он слышал рядом с собой тихое дыхание девушки и видел ее мягкие юные губы. И внезапно он понял, что и она принадлежала этому – этой мрачной тайне, которая окружала любовь кольцом ужаса: он знал, что и ночь принадлежала этому, и цветы, и этот сильный запах земли, и нежные звуки скрипки над крышами; он знал, что если он сейчас обернется, то на него уставится в мерцающем свете свечи бледная маска смерти, – и тем сильнее почувствовал он тепло под своей кожей, которое заставило его задрожать и снова искать тепла, только тепла…
Словно чья-то чужая рука взяла его руку и положила ее на юное плечо рядом с ним…
7
Марилл сидел на цементной террасе отеля и обмахивался газетой.
Перед ним лежало несколько книг.
–
– Продлили на неделю. – Керн присел рядом с ним.
– Неделя в тюрьме – это большой срок, неделя на свободе – маленький. – Марилл ударил по книгам, лежавшим перед ним. – Эмиграция заставляет повышать образование. На старости лет я еще занимаюсь английским и французским.
– Временами я не могу слышать слова «эмигрант», – угрюмо сказал Керн.
Марилл засмеялся.
– Чепуха! Вы находитесь в чудесном обществе. Данте был эмигрантом. Шиллер должен был удирать. Гейне, Виктор Гюго. Это лишь некоторые. Взгляните-ка на небо. Видите эмигрантку Луну – нашу бледнолицую сестрицу? Да и матушка Земля в солнечной системе – тоже эмигрантка. – Он подмигнул Керну. – Может, лучше, если б всей этой эмиграции не было? А вместо людей существовали бы только горящий газ да пятна на солнце. Такой вариант вас устраивает?
– Нет, – ответил Керн.
– Правильно. – Марилл снова начал обмахиваться газетой, – Вы знаете, о чем я только что читал?
– О том, что в засухе виноваты евреи.
– Нет.
– О том, что осколок гранаты в животе – истинное счастье для настоящего мужчины.
– Тоже нет.
– О том, что все евреи с жадностью накапливают состояния, и поэтому все они – большевики.
– Неплохо. Дальше.
– О том, что Христос был арийцем. Внебрачным сыном германского легионера.
Марилл засмеялся.
– Нет, вы не отгадаете. Я читал брачные предложения. Послушайте-ка! «Где тот дорогой симпатичный мужчина, который хочет сделать меня счастливой? Женщина с глубокой душой, достойным, благородным характером, любящая все доброе и прекрасное и имеющая первоклассные знания в руководстве отелем, ищет родственную натуру в возрасте тридцати пяти – сорока лет, с хорошим заработком». – Марилл поднял глаза. – В возрасте тридцати пяти – сорока! Сорок один уже исключается. Вот это уверенность, правда? Или вот еще. «Где мне найти Тебя, мое Дополнение! Проницательная, веселого нрава леди и домашняя хозяйка, не разбитая повседневной жизнью, темпераментная и душевная, обладающая внутренней красотой и пониманием товарищества, желает найти себе джентльмена с достаточным доходом, любящего искусство и спорт, и в то же время – хорошего супруга», – прекрасно, правда? Или возьмите вот это: «Одинокий человек пятидесяти лет, но выглядящий моложе, чувствительный, круглый сирота…» – Марилл остановился. – Круглый сирота. В пятьдесят-то лет! Достойное сожаления существо – этот наивный пятидесятилетний!
– Вот, мой дорогой! – Он протянул газету Керну. – Две страницы! Каждую неделю целых две страницы, и только в одной газете! Вы только посмотрите на заголовки, тут все дышит любовью, добротой, товариществом, дружбой! Настоящий рай! Эдем в пустыне политики! Это оживляет и освежает. Сразу видно, что в наши жалкие времена есть еще много хороших людей. Такие вещи возвышают, правда?
Он отбросил газету.
– Почему бы не написать так: комендант концентрационного лагеря с нежным сердцем и глубокой душой…