Возлюби дальнего
Шрифт:
Атос наблюдал за его поисками, но сказать Горбовскому об их безнадежности ему никак не удавалось. Собственная немота начинала пугать. Поначалу он списывал это на шок от внезапного… гм, ну, пусть спасения, а теперь… Шум в голове не ослабевал. Словно кто-то включил радио на пустой канал. Причем в грозовую ночь. Именно так — пустой канал в грозовую ночь, с раздражающим шумом, усугубляющим бессонницу, а когда сон все-таки начинал одолевать, отгоняющий его взрывом помех от ударившей неподалеку молнии. А ведь ему казалось, что это такая особенность леса — наводить помехи в его голове. Теперь леса не было. Его лес превратился в круговорот огня, в дымный столп, в пыль и излучение, если
— Это… было… вашей… вашим решением? — смутно знакомое слово “санкция”, более подходящее к этому шершавому месту, языку не далось. К сожалению.
Голый Горбовский замер под хирургом, и ему на голову упала простыня. Опустилась, распластавшись по плечам на манер римской тоги. Леонид Андреевич машинально в нее завернулся.
— О чем вы, Михаил Альбертович? О вашем спасении? Ну, это было не только моим решением. Тут задействовано множество людей… Мы долго не знали, не были уверены, что вы живы… Извините.
Он слишком быстро говорил. И слишком коротко. Гораздо короче, чем сам Молчун. Его слова тонули в шуме, и до сознания доплывали в лучшем случае обрывки фраз. Атос не успевал сосредоточиться, уловить смысл, и это было страшно. Теперь он вспомнил, что здесь все так разговаривали. Здесь. Не в лесу. В лесу говорили совсем по-другому, и лишь Молчун говорил так, как было принято здесь.
— Я не понимаю, — еле выговорил Атос — Ничего не понимаю.
Горбовский, подвязав импровизированную тогу и окончательно превратившись в исхудалого римского патриция, вернулся на койку. Ноги мерзли, но тапочек тоже нигде не было. Скорчившись так, чтобы колени прижимались к животу, а ступни висели на безопасном расстоянии от холодного пола, Леонид Андреевич еще раз внимательно осмотрел Сидорова. Предложить вколоть что-нибудь успокаивающее он не решался. Но он вызывал у него опасение и слегка болезненное любопытство. Не интерес, как человек, как личность, а любопытство к некоторым подробностям его жизни. Любопытство с примесью испуга. А что, если он действительно ТАМ побывал? Вон какой шрам на шее.
— Все будет хорошо, — как можно убедительнее и увереннее сказал Леонид Андреевич. — Все будет хорошо — никак иначе быть просто не может. Теперь все позади, Михаил Альбертович. И не надо ни о чем беспокоиться. Вы на Базе и скоро отправитесь на Землю. Скоро.
Ох, скоро ли? Ничего в его словах не было, кроме заклятий, старинных заклятий против злых духов. Столь же бессмысленных, сколь и успешных — именно и только против злых духов, которых, как известно, нет. Хотя, если голова может прирастать к телу, а мертвые оживать, то мы, может быть, не все знаем о Вселенной?
— Страшный у вас шрам, — внезапно признался Горбовский, и, пожалуй, это были первые слова, сказанные от души.
Атос потрогал шею. Покрутил головой.
— Кулак говорил, что мне голову отрезали. Усмехнулся. Выдавил из себя что-то вроде улыбки. Кулак. Шерсть на носу, какие теперь могут быть Кулаки!
— А кто такой Кулак?
— Друг, — объяснил Атос, — у меня в лесу было много друзей.
Леонид Андреевич не нашелся, что ответить, и стал рассматривать собственные руки, пятнистые от инъекций, как шкура леопарда.
Шум нарастал и опадал. Грозовой фронт, наконец, отодвинулся вдаль, и о нем напоминали лишь отблески молний. Как он рвался сюда! На Белые Скалы. Домой. Точнее, к первой ступеньке дома. Двухкилометровая ступенька за лесами, за реками, за Одержанием и Великим Разрыхлением. Прочь от деревни, от аборигенов, мертвяков, Славных подруг. К друзьям, к цивилизации, к Линии Доставки и унитазам. Он готов был прошагать, проползти ко всему этому тысячи километры, сквозь лес, реки, Одержание и Великое Разрыхление. Готов был голодать и гнить заживо, как ему и обещали жрицы партеногенеза. Но оказался не готов к такому… спасению. Словно здоровый коренной зуб выдрали.
Атос потрогал распухшую губу. Губа болела и кровоточила. Киберхирург порывался приложить к ней нечто лечебное, но Атос отмахивался от робких щупалец. Пусть болит и кровоточит, как напоминание. А когда пройдет, то можно еще с кем-нибудь подраться. Очередь здесь скоро выстроится большая.
Да что же это такое со мной происходит?! — изумился Атос. Я дома, дома, дома… Вот милейший Леонид Андреевич сидит рядом, не мешает, не отвлекает, только смотрит как-то виновато, словно опять забыл про биоловушки. И еще опасливо, словно ждет, что я сейчас начну упрашивать превратить лес в гладкое бетонированное поле или снабдить лесовиков дезинтеграторами — против мертвяков и славных подруг. А я вот не буду просить ни о чем подобном. Не хочу. Не могу. О чем может просить человек с таким шумом в голове? Как будто уже не настроен на пустой канал, а лесопилку в голове включили — с визгом, воем и фонтанами опилок, в которых тонут смыслы и желания.
Пальцы прижались к вискам, кровь забилась, заколотилась, голова закружилась, и Атос лег, закрыв глаза.
— Может, позвать врача? — обеспокоенно спросил Леонид Андреевич.
Атос застонал. Леонид Андреевич выглянул в коридор, но он был пуст. Заглянув в несколько палат, Горбовский предположил, что они здесь единственные пациенты. Включавшийся свет открывал лишь пустоту и следы недавней эвакуации — упаковки от лекарств, хромированные детали хирургического или стоматологического оборудования, прозрачные ампулы растворов для инъекций, бесстыдно голые пластиковые койки. Когда Леонид Андреевич вернулся в их палату, то увидел, что над Сидоровым колдует киберхирург, посвистывая и помигивая. Атос спал, ровно и глубоко дыша, и был уже не таким пугающе бледно-зеленым. Леонид Андреевич погладил его холодную руку и, поплотнее завернувшись в свою простыню, пошел к лифту.
Кабинет Поля мало изменился с того момента, как Горбовский в нем побывал в последний раз. Разве что за окнами было темно и горели лампы, да поубавились всяческих карт и схем, котоые загораживали вид на Базу и лес. Стол Поля был освобожден от бумаг и терминалов, вокруг него расставлены стулья, на которых сидели люди и пили чай из большого самовара. Явление босого, в простыне Горбовского произвело фурор. Поль застыл с чашкой у раскрытого рта, Хосико удивленно улыбнулась, Мбога наморщил лоб, а любимый ученик доктора Мбоги Геннадий Комов, восседавший во главе стола, быстро встал и всплеснул ладонями. Лишь сидящий спиной к Горбовскому лысый человек с оттопыренными ушами никак особо не отреагировал. Странник всегда отличался выдержкой, являя собою образец этакой ледяной глыбы, этакого покрытого изморозью гранитного монумента Хладнокровию и Выдержке.
— Леонид Андреевич! — воскликнул Комов. — Почему вы не позвонили? Мы бы принесли вам одежду.
— Леонид, ты простудишься, — проворчал Мбога, разжигая трубочку.
— Со мной все в порядке, — объявил Горбовский, — а вот Сидорову, кажется, действительно нужен врач.
Хосико посмотрела на свой браслет, нажала какие-то кнопки и встала из-за стола.
— Я взгляну на него и задам технике новую программу. Беспокоиться не о чем, все в пределах нормы. Начинайте пока без меня.
Ни на кого не глядя, она вышла из кабинета, и Леонид Андреевич опустился на ее стул. Ноги и вправду здорово мерзли.