Возмездие Эдварда Финнигана
Шрифт:
Мужчине в меховой куртке и мокасинах трудно было стоять на месте. Он переминался с ноги на ногу, махал руками, едва сдерживаемая ненависть рвалась наружу из его нутра, подчиняя себе суставы и мускулы. Джон стоял молча, как прежде во время процесса; поначалу он пытался было отвечать, но потом перестал, мужчина, стоявший перед ним, не нуждался в его ответах, ему не нужны были объяснения, он к ним был не готов, и никогда не будет готов.
— Уходи отсюда. Тебе нечего мне сказать.
Эдвард Финниган пошарил в кармане пиджака и достал книгу в красном переплете с позолоченным
— Послушай-ка, Фрай.
Он полистал несколько секунд, поискал закладку и нашел ее.
— Это книга Моисеева, двадцать первая глава…
— Оставь меня в покое, Финниган…
— …двадцать третий, двадцать четвертый и двадцать пятый стихи.
Он снова покосился на пост охраны, закусил губу и сжал Библию так, что пальцы побелели.
— …А если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб…
Эдвард Финниган читал текст как пономарь.
— …Руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб.
Он улыбнулся и захлопнул книгу. Джон отвернулся, лег спиной к решетке и коридору, уставился в замызганную стену. Он лежал так, пока не затихли шаги, пока дверь вдалеке не открылась и снова не захлопнулась.
Осталось пятнадцать минут.
Часы Джону не требовались.
Он точно знал, сколько времени пролежал.
Он смотрел на светящуюся трубку под потолком, заляпаную маленькими черными точками. Мухи слетались к лампе, которая светила постоянно, они подлетали слишком близко и тотчас сгорали от жара. Первые ночи Джон закрывал глаза руками, мало ему было собственных страхов и новых звуков, так еще и лампа, которая никогда не выключалась, трудно было заснуть, когда свет прогонял тьму.
Ему придется смотреть на это, пока все не кончится.
Порой Джон надеялся, что потом еще что-то будет.
Что угодно, только бы больше чем это короткое жалкое ожидание смерти, больше чем просто сознание — вот сейчас я умру, а потом конец.
Сильнее всего это чувствовалось в такие минуты, как сейчас, когда уходил кто-то другой, тот, кому уже больше незачем было считать.
Тогда Джон обычно ложился, закусывал рукав куртки, он чувствовал, как бьется сердце, и ему становилось тяжело дышать, а потом начинала бить дрожь, которая не утихала до тех пор, пока его не выворачивало на пол.
Языки пламени, вырывавшиеся из головы, трясущиеся пальцы…
Казалось, всякий раз умирал он сам.
Джон крепко вцепился в койку, когда свет внезапно погас — моргнул, снова загорелся и снова потух. Свет сменялся тьмой в восточном блоке, в западном блоке и во всех других отделениях тюрьмы Маркусвилла, пока тело Марва Вильямса чуть ли не целую минуту корежили разряды тока от шестисот до девятисот вольт. Скорее всего, его вырвало уже от первого разряда, но с каждым новым тошнило, видимо, снова и снова, пока он не стал совсем пустым.
Свет снова вспыхнул, Джон знал, что истерзанное тело на несколько секунд осядет в кресле, все еще продолжая жить. Он закусил рукав и подумал: а думает ли о чем-то Марв, или боль подавила все мысли?
Второй
Джон уже больше не кусал оранжевую ткань. Он расстегнул две кнопки на шее и достал серебряную цепочку с висящим на ней крестом. Пока он сжимал его, лампа гасла и вспыхивала несколько раз, третий и последний разряд обычно продолжался немного дольше, двести вольт в течение двух минут.
Вот лопнули глаза.
Вот потекли моча и кал.
Вот из всех отверстий тела хлынула кровь.
Он ненавидел все то, что называли религией, но поступил так, как поступил бы Марв, — одной рукой сжал распятие, а другой вывел крест в воздухе перед собой.
Теперь
Оставался только час, и лучше бы Джону смотреть в другую сторону. Паром уже побывал в Турку и теперь шел домой, еще парочка мелодий — сперва что-нибудь быстрое, чтобы выгнать с танцпола самых набравшихся, а потом медленное — для тех, кто все-таки не пожелает уйти, и всё, потом несколько часов в каюте, и снова Стокгольм.
Не тут-то было. Джон не мог смотреть в другую сторону, не мог отвести глаз; тип, что терся о женщин на танцполе и который был ему уже знаком, еще раз прижался передом к ее бедру, а она снова ничего не заметила.
Джон следил за ней целый вечер.
Темные волосы, смех; конечно, здорово, что можно вот так танцевать до упаду, что даже пот прошиб; она была красивой, и она была Элизабет и Хелена одновременно.
Его женщина.
— Ты что же это, гад, делаешь?
Джон вдруг, сам того не заметив, оборвал песню, уже не в силах сдерживать ярость, другие музыканты, стоявшие за ним, продолжали поначалу играть — еще несколько тактов, но потом опустили инструменты и молча стали ждать.
Надо было ему смотреть в другую сторону.
Джон снова заговорил со сцены, обращаясь к мужчине, все еще стоявшему рядом с ней:
— А ну отстань от нее. Сейчас же!
Дребезжание стекла где-то у двери. Сильный ветер не на шутку разыгрался за иллюминаторами. И больше ни звука — полная тишина. Так бывает, когда музыка смолкает внезапно, если певец вдруг оборвет припев.
Тринадцать пар замерли на месте.
Они словно застыли посреди танца под попурри из знакомых мелодий восьмидесятых и все еще тяжело дышали, а когда постепенно начали понимать, что произошло, один за другим поворачивались в ту сторону, куда указывал Джон, к высокому светловолосому мужчине, стоявшему среди них на танцполе.
Микрофон затрещал, когда Джон заговорил в него слишком громко:
— Ты что, не понял? Мы не будем играть, пока ты не уйдешь.
Мужчина попятился на шаг, пошатнулся, он уже не прижимался к женщине. Снова обретя равновесие, он обернулся к сцене и к Джону и поднял вверх средний палец. И так стоял, ничего не говоря и не двигаясь.
Кто-то предпочел уйти с танцпола.
Кто-то склонился к партнеру и зашептал что-то на ухо.
Но были и те, кто нетерпеливо захлопал: играй же, мы хотим танцевать.