Возмездие
Шрифт:
Не то, что её шалопай и лоботряс Франчо!
Глава IV. Праздник Вознесения
Вознесение, как водится, было отмечено всенощным богослужением, благословением бобов и винограда во время мессы, тушением пасхальной свечи, и статуя Христа под ангельские песнопения была поднята до самого потолка храма. Торжественными процессиями горожане завершили празднество, пополаны и бюргеры разбрелись кто — на ярмарку, кто — на палио, а знать у палаццо Петруччи, в числе около сорока человек, направилась в пригород, на виллу мессира Лучано Палески. Здесь было немало разряженных в лучшие платья женщин, молодые мужчины красовались в роскошных костюмах и гарцевали перед дамами на украшенных погремушками и султанами лошадях, на подводах
Из разговоров и шепотков в дороге он заключил, что приглашение знати во главе с Петруччи на виллу Палески было попыткой последнего угодить капитану народа. В последнее время Глава гарнизона мессир Марескотти заметно усилил своё влияние, и дом Палески боялся, что их и вовсе оттеснят. И потому хозяин, мессир Лучано, не поскупился: на вилле гостей ждали изысканные деликатесы, сорок видов колбас и сыров, ягнёнок, зажаренный с потрохами, зелёная лазанья, сладкие лепёшки, казатьелло, пастьера и коломба, планировались конные состязания, на вечер были приглашены венецианские актёры, сооружена сцена, и — об этом говорили с живым восторгом — готовился фейерверк.
Альбино заприметил Франческо Фантони, тот гарцевал на мощном миланском жеребце, мелькал то среди дам у подвод, то среди молодых людей, и где бы он ни появлялся, звенел смех или раздавались крики возмущения. За спиной у него опять была гитара, упакованная в удивительной работы кожаный чехол: фигурные швы выворачивались наружу, там, где гриф переходил в корпус, проступало тиснение с изображением дракона.
Понаблюдав за ним несколько минут, Альбино отметил, что Франческо лукавил, когда говорил, что девицы считают его имя непристойным. На самом деле молодые синьорины на него очень даже поглядывали, и даже дочь мессира Палески, красотка Лаура, смеясь, кинула в него цветком, правда, обозвав шалопутом. Среди мужчин же почитателей Франческо подлинно не было. Из пояснений Тонди Альбино понял, что иные ненавидели его за оказываемое ему женщинами предпочтение, другие считали вертопрахом, фитюлькой и неженкой, третьи — трусливым ничтожеством, заискивающим у богатеев.
Последнее точно проступало. По приезде в Ашано Франческо крутился среди самых именитых граждан, явно заискивал перед Петруччи, Палески и Марескотти, а особо — перед советником Петруччи Антонио да Венафро, стремясь развеселить его. Сам Венафро, бледный благообразный человек с бесовски умными глазами, хоть и смеялся над анекдотами Фантони, всё же откровенно заметил Франческо, что с его дарованиями он мог бы продвинуться и преуспеть на более почётном поприще, чем пение шутовских куплетов.
— Что? — изумился Фантони, и брови его взлетели на середину лба. — С дарованиями и вдруг продвинуться? Вы смеётесь, мессир Венафро? Людей с дарованиями принято попросту вешать, чтобы они своей одарённостью не подчёркивали ничтожество остальных.
— Вы считаете меня бездарем, раз я ещё не повешен? — с тонкой улыбкой осведомился мессир Венафро.
— Отнюдь нет, мессир Антонио, просто у вас хватает ума скрывать свой ум, но подобным свойством наделены не все одарённые, — с мягкой льстивостью проронил в ответ Франческо.
— Вам-то что мешает делом заняться, Фантони? Как вы с вашим умом допускаете, чтобы у вас была столь дурная репутация?
— Всему виной моя несчастливая звезда, озарившая мрачным светом час моего рождения, мессир Венафро, мне просто не везёт, — кокетливо пояснил Франческо. Он лёгкой рукой расстегнул крепления на чехле гитары и, вынув инструмент, ударил по струнам и запел.
— Когда молчу, твердят — «тупица», Заговорю — я «пустозвон», А коль случится отличиться Объявят тут же наглецом. Коль независим, я «нахален», Почтителен — я «лизоблюд» Заспоришь, назовут мужланом, Уступишь — трусом назовут…Мессир Венафро покачал головой, но было заметно, что кривляющийся гаер ему, в общем-то, по душе. Марескотти тоже поглядывал на Франческо вполне дружелюбно. Однако этого нельзя было сказать о людях его охраны. Паоло Сильвестри, рослый молодой человек с чуть раскосыми глазами, и Карло Донати, невысокий, тяжёлого сложения юноша с короткой бычьей шеей и круглым лицом, в выражении которого тоже проступало что-то бычье, упрямое и твердолобое, даже не скрывали своей ненависти к Фантони.
— Эй, клоун, а ты участвуешь в венецианском представлении? В какой маске? Смеральдины? — глумился Донати. — Тебе бы только танцевать на канате, паяц! Или, может, решишься скрестить со мной шпагу? — злорадно потешался он.
— Какое там, он и не носит рапиру из опасения увидеть сзади её тень! — поддакнул Сильвестри. — Гитарист!
Фантони не успел ответить, как вдруг из-за стены виллы показался всадник на чёрной арабской лошади, державшийся в седле так, точно в нём родился. Он подъехал к гостям и легко соскочил вниз. Эта лёгкость удивила Альбино: лет новому гостю было далеко за тридцать, и невольно останавливали взгляд тяжёлые геракловы плечи и мощь кулаков. Лицо же лихого наездника, когда он снял и прикрепил к седлу шляпу, и вовсе поразило Альбино. Он ожидал, что оно будет под стать сложению, точно вырубленным топором, но лик приезжего нёс печать тонкого ума, хоть в застывших глазах с грузными веками мелькало что-то безжалостно-палаческое и бесчувственное. Альбино успел подумать, что не хотел бы встретиться с таким человеком в тёмной подворотне, и тут хозяин праздника распахнул ему объятия.
— Дорогой Энцо, как я рад, что вы успели на торжество, вас не было в храме, и я подумал, вы не вернётесь сегодня.
Рядом вырос и Венафро.
— Мессир Монтинеро, рад вас видеть…
Следом за Венафро к Монтинеро подошёл рослый человек с густой светлой шевелюрой и обветренным терракотовым лицом, чем-то похожий на льва.
Тихо спросив Фантони, кто эти люди, Альбино узнал, что приезжий — человек подеста, городской прокурор Лоренцо Монтинеро, что до другого, с львиной гривой, то это и есть подеста, Пасквале Корсиньяно. Приехавший прокурор, оказывается, был хорошо знаком с самим Фантони: он, пожав руки гостям, фамильярно назвал его Сверчком и начал подначивать выиграть седло Пульчи на предстоящих скачках, всячески вышучивал и с издёвкой интересовался, не растолстел ли он за время поста и не раздавит ли Миравильозо?
Меж тем в воротах появился новый кортеж. Пожаловал многоуважаемый и достопочтенный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини. В прошлый раз, на приёме Петруччи, Альбино почти не разглядел Квирини, внимание его было приковано к Фабио Марескотти, зато теперь ему ничего не мешало вглядеться в клирика.
Епископ худобой походил на аскета, но его лицо с удлинённым, ровным, как ланцет, носом казалось холеным, а приторно-медовая улыбка странно сочеталась с бесстрастными, странно двоящимися глазами, которым прямые, как бритва, брови придавали суровое выражение. Он казался улыбающейся мумией.
Однако манера общения монсеньора Квирини подлинно изумила Альбино.
— О, Бог мой, Монтинеро! — бросил епископ, проезжая мимо прокурора, стоявшего рядом с Фантони. — А я-то думал, ты умер!
— С чего ты это взял, твоё преосвященство? — усмехнулся мессир Лоренцо, спокойно оглядывая епископа.
— Я вчера днём встретил нашего подеста, — зевнул тот, — так он столько хорошего о тебе наговорил.
Монтинеро смерил его преосвященство насмешливым взглядом и пожал плечами, видимо, ничуть не обидевшись его словам. После, когда прокурор заговорил о пропажах честных женщин и дурных забавах знати, Квирини вдумчиво заявил, что в том, что творится в Сиене, никакой вины власти нет. Это целиком и полностью её заслуга. Потом поинтересовался, на какую лошадь, по мнению Монтинеро, лучше поставить, а заметив Тонди с Бочонком, довольно бестактно сообщил архивариусу, что его собственный кот Подлиза, прожив два десятка лет, недавно, увы, отдал Богу душу и, судя по его нраву на этом свете…