Возмездие
Шрифт:
— Мы это и предполагали, просто не склонны были рыть землю для Марескотти.
— Ну, а любопытства ради, кого бы ты заподозрил?
— Вы прямо как мессир Венафро, — усмехнулся прокурор, но тут же вернулся к сути вопроса. — Это либо слуга, которого никто не замечает, либо тот, на кого и помыслить невозможно, вроде того же Венафро или Арминелли, — зевнул прокурор. — В любом случае, нужно… — он потянулся, разминая затёкшую шею.
— Нужно? — вопросительно повторил подеста.
— Нужно сидеть тихо и не мешать ему избавить нас от Марескотти, — спокойно обронил Монтинеро, встретившись взглядом с подеста. — Это наш город, и мы должны быть в нём хозяевами. А когда наглая тварь вообразила себя царём и Богом и считает себя неподсудной, — за это по рукам давать надо. Нам с гарнизонными, пока он жив, не поладить.
— Это всё понятно… — подеста почесал кончик носа и прищурился, — но такого ловкача, как этот…
Монтинеро поднял глаза на Корсиньяно. Тот пожевал губами и проронил:
— Такого нам… и на службе иметь не помешало бы.
— Да, он ловкач.
— Я не прочь был бы с ним познакомиться.
— Я тоже, — согласился прокурор, — и это вполне возможно. Убить шавок Марескотти — полдела. Он, естественно, должен уничтожить и Фабио — иначе и затеваться не стоило бы.
— Думаешь, установить наблюдение за палаццо Марескотти?
— Не думаю, с чего бы это мне так думать? — хладнокровно ответил Монтинеро. — Познакомиться с убийцей, конечно, интересно, но куда интереснее и важнее похоронить нашего дорогого Фабио. Наблюдение же может либо спугнуть убийцу, либо, что и того хуже, помешать ему. Убийство Фабио Марескотти будет громким делом, следов и улик будет немало — по ним и вычислим проныру. Сейчас же нужно помочь ему, а не мешать. Жар удобнее всего загребать чужими руками. Обстановочка-то меняется, вы заметили?
— В смысле? — не понял подеста.
— Чезаре арестован, он уже не опасен Петруччи. Гарнизон городу скоро может стать обузой, — многозначительно проговорил Лоренцо Монтинеро. — Мы дождались. Наш дорогой Фабио застрянет между Сциллой и Харибдой: либо он падёт жертвой ловкача-убийцы, либо… от него избавится хозяин города. Наша задача — устроить так, чтобы мессир Марескотти мог бы выбирать только одну из этих двух возможностей.
— Ты полагаешь, с Борджа покончено?
Монтинеро пожал плечами.
— Дни его сочтены, папашу ему всё равно не воскресить. Папа Юлий мне кажется человеком, привыкшим добиваться своего, а он хочет уничтожить Чезаре. Арест Борджа меня впечатляет. — Прокурор помолчал и твёрдо произнёс, — я поговорю с моим дружком Квирини. Надо завести часы. Пусть тикают.
Подеста кивнул.
— Это разумно. Но скажи Гаэтано, чтобы он не слишком усердствовал. Опасно перегибать палку.
— Говорить такое его преосвященству излишне, он вполне разумен и умеет лить яд в чужие уши.
— А ты не мог бы всё же поразмыслить на досуге об этом ловкаче?
— На досуге — мог бы, — кивнул Монтинеро, — и поразмыслю. Только сомневаюсь, что до смерти мессира Фабио у меня будет досуг.
Подеста смерил его взглядом, но ничего не сказал. Зато Монтинеро неожиданно спросил:
— Вы как-то обронили, что хотели бы пристроить дочерей. Сколько дадите за Катариной? Мне говорили — шестьсот дукатов?
Корсиньяно смерил его долгим взглядом.
— В зятья набиваешься? Так я, сам знаешь, из казны не ворую. Больше шестисот не наскребу. Но я видел, как ты вокруг моей девки вертишься и спросил о тебе. Говорит, не по душе ты ей, хоть и в толк не возьму, почему.
Прокурор пренебрежительно отмахнулся.
— Девичьи слова — мыльные пузыри.
Подеста развёл руками.
— Принуждать девку насильно я не стану. Уломаешь — бери.
— Угу, — кивнул Монтинеро и сообщил, что должен отлучиться по делу.
Расставшись с подеста, прокурор направился в город, остановился у колокольни, любезно поприветствовал звонаря церкви Сан-Доминико, синьора Бруно Кьянчано, поболтал с ним о погоде, после чего поспешил свернуть на улочку Сан-Джованни, в городскую баню, откуда вышел расфранчённым и благоухающим кипрским мылом. Около шести вечера он завернул к дому начальника, откуда вскоре вышла девица, в которой любой узнал бы дочку подеста Катарину Корсиньяно. Они медленно побрели по узким улочкам, теперь похожие на обычных влюблённых: девица была кокетливо разряжена и легко опиралась на руку поклонника, мессир Лоренцо норовил то и дело приобнять красотку.
— А ты после венчания свозишь меня на побережье?
— Конечно.
— А в Рим?
— И в Рим тоже.
…Песок всё сыпался и сыпался из верхней колбы в нижнюю, снова истекал временем, отсчитывая бытийные часы, вызывая смутную тоску по тем обетованным временам, когда времени больше не будет. Неделю спустя после смерти Паоло Сильвестри мессир Фабио Марескотти неожиданно попал у мессира Петруччи в опалу, и причиной тому были весьма странные обстоятельства.
Дело в том, что после смерти папы Пия III святой престол занял Джулиано делла Ровере, Юлий II. Он, публично обещавший оставить Борджа на посту гонфалоньера, моментально отрёкся от своих слов, когда понял, что ни Франция, ни Испания не будут оказывать Чезаре былой поддержки. Тогда папа распорядился арестовать Чезаре и отправить в Остию, чтобы герцог сдал людям нового папы принадлежащие ему замки. Впрочем, Чезаре удалось вырваться и добраться до Неаполя, находившегося под испанским протекторатом, и даже — связаться со своим старым дружком Гонсалво де Кордобой. Ха! Не тут-то было! Прошли золотые денёчки! Кордоба, желая сохранить хорошие отношения с новым папой, заключил Чезаре под стражу и отправил в Вильянуэва-дель-Грао в Испании, где герцога заключили в замок Ла-Мота. Сам Юлий проклял политику Александра VI, и заявил, что не будет даже жить в тех комнатах, где Родриго Борджа, узурпировавший папскую власть при помощи дьявола, осквернил Святую Церковь. Он под страхом отлучения от церкви запретил говорить или думать о Борджа. Его имя и память должны быть вычеркнуты из каждого документа. Все портреты Борджа приказано было покрыть чёрным крепом, все гробницы Борджа — вскрыть, а тела отправить туда, откуда они пришли — в Испанию.
Эти приказы вызывали у Пандольфо Петруччи, главным врагом которого был сын Родриго Борджа Чезаре, улыбку ликования. Венафро и Петруччи следили за деяниями нового папы, как за перстом Божьим. Жизнь в Сиене сугубо оживилась, праздник следовал за праздником, капитан народа мелькал то на открытии новой школы для бедных, то на закладке нового госпиталя и странноприимного дома, то на освящении росписей нового храма, создавая себе репутацию ценителя искусств, покровителя художников, истинного Отца города.