Возьми удар на себя
Шрифт:
…Под окном ее комнаты, выходившем на противоположную от подъезда сторону, почему-то очень часто стукались машины. Когда-то Катю это даже забавляло, особенно в связи с тем, что на другой стороне совсем не узкой улицы находился шиномонтаж и гаражи, на одном из которых имелась вывеска «Автосервис». Словно криворукие водители специально выбирали это место, чтобы стукнуться, помять свои капоты и бамперы и тут же начать ремонт.
Сегодня она подошла к окну автоматически, на звук металла, столкнувшегося с металлом.
Катя равнодушно поглядела на белую «девятку», уткнувшуюся левой
Девушка нахмурилась, потом отвернулась от окна, направилась к дверям и, приоткрыв их, выскользнула из своей комнаты. Пройдя по небольшому коридорчику, в который выходили двери еще трех комнат, она остановилась на круглой площадке, венчавшей лестницу, уходившую вниз, в гостиную, и замерла прислушиваясь.
В гостиной шел по-прежнему, как и час назад, весьма оживленный разговор между матерью и Хватаном. Изредка бросал свои реплики и Миша. Все трое обсуждали присмотренную для них адвокатом квартиру. Катю это совершенно не интересовало, в смысл разговора она не вникала, тем не менее осталась стоять наверху, внимательно вслушиваясь в происходящее внизу.
Простояла она так не меньше двадцати минут и уже собралась возвращаться к себе, когда из глубины квартиры донесся до нее перелив дверного звонка… Впервые за эти долгие и вязкие, как патока, недели Катя почувствовала, как екнуло, а потом забилось в два раза быстрее ее сердце. И, крепко вцепившись в перила лестничной площадки, обратилась в слух… Чтобы понять, что это не ошибка, ей понадобилось гораздо меньше времени, чем матери, Хватану и даже Михаилу, которого, судя по всему, кто-то вынудил остаться там, внизу, иначе Мишка давно бы уже был здесь…
На мгновение девушка прикрыла глаза, потом быстро и бесшумно метнулась назад, в свою комнату. Ее губы искривила какая-то странная усмешка.
Дверь Катя запирать не стала — ни к чему, минуты три от силы понадобится, чтобы ее выломать. И стараться не стоит… Бумага и ручка всегда лежали у нее на прикроватной тумбочке на всякий случай. Вот и пригодились… Быстро черкнув на чистом листе несколько слов, она опустилась на пол, засунула руку под подушку, потом еще дальше: между периной и спинкой кровати находилось то, что Катя искала.
И прежде чем совершить задуманное еще тогда, несколько месяцев назад, то, что существовало в ее сознании только как теоретическая возможность, не более того, и исключительно потому, что она привыкла продумывать и просчитывать все, как минимум, в двух вариантах, вдруг сделалось реальностью. Увесистой, как бетонная плита, сырой, как комья земли под выворачивающей их лопатой…
Катя Пояркова подняла глаза на портрет отца, висевший в изголовье ее кровати, и, не поднимаясь с колен, жалко улыбнулась.
«Прости, папочка… — прошептала она. — Пожалуйста, прости…»
Вместо истерики, которую готовился пережить в этом доме Турецкий, у Анны Константиновны случился шок. Или что-то вроде шока, когда суть происходящего до нее наконец дошла. Женщина побледнела и медленно повернула голову к сыну, возле которого, положив ему руку на плечо, стоял Яковлев, а рядом — участковый и еще какой-то молодой здоровяк в камуфляже. Второй такой же маячил за спиной тяжело осевшего в своем кресле Валерия Хватана. Лица остальных она различала плохо, хотя смысл слов старшего из двоих до нее дошел…
— Миша, — прошептала Анна Константиновна, — Мишенька… Скажи, что это неправда… Что это ошибка, гнусная ложь, оговор, так же, как с отцом… Миша!..
Михаил Поярков не выдержал отчаянного взгляда матери, ее белого, как бумага, лица, расширившихся от ужаса зрачков. Он ничего не сказал, только опустил голову и закрыл руками лицо, как делал это, будучи маленьким мальчиком, в тех редких случаях, когда ему доводилось провиниться перед родителями. Именно в этот момент, в момент упавшей на них всех тягостной тишины, где-то наверху и послышался глухой удар… Если б не эта тишина, никто б его, вероятно, и не расслышал.
Первым среагировал Яковлев. Бросив что-то на ходу местному спецназовцу, он стремительно кинулся к лестнице, ведущей на следующий уровень квартиры. Лишь спустя секунду вслед за ним метнулись Турецкий и Померанцев.
Но не только они — и Владимир Владимирович мог не спешить, все трое опоздали: Саша понял это, едва переступив порог Катиной комнаты и отстранив замершего в проеме дверей Яковлева. Личная встреча с Катей Поярковой отменялась… Одного взгляда на скорчившееся на полу тело — в странной позе, на коленях, словно в последние секунды жизни она молилась перед портретом отца, было достаточно, чтобы понять: она мертва. И так же как и ее жертва, Сергей Павлович Кожевников, погибла мгновенно, не успев до конца проглотить ту же самую отраву, которую в суете поздравлений, в сгрудившейся возле художников толпе гостей сумела плеснуть в бокал своей жертвы…
В точности такой же пузырек то ли из-под альбуцида, то ли из-под пенициллина, валялся рядом с телом девушки, в нем еще оставалось немного прозрачной, как слеза, жидкости…
Рядом с Александром Борисовичем, придя наконец в себя, тихо чертыхнулся Яковлев, все еще наглухо молчал Валерий. Саша заставил себя сделать шаг вперед — туда, где скорчилось тело Кати, и взгляд его наткнулся на лежавший поверх смятого одеяла листок бумаги с одной-единственной фразой, написанной крупным, неровным почерком, Саша Турецкий прочел эту фразу со своего места без труда:
«Папочка, я тебя люблю!»
И все — больше ничего, даже подписи.
В комнате Кати Поярковой снова установилась тишина, и стало слышно, как внизу отчаянно рыдает Михаил, как что-то глухо бубнит, то ли успокаивая его, то ли инструктируя, адвокат Хватан. Анны Константиновны слышно не было. Саша вспомнил ее бескровное лицо, ее окаменевшую позу, ее глаза с расширившимися зрачками, устремленные на сына, и почти до боли сжал зубы.
Это был один из тех редчайших моментов, когда он всем своим существом ненавидел дело собственной жизни и проклинал тот день, в который понял, что это действительно дело, которое стоит того, чтобы посвятить ему жизнь…