Вознесение черной орхидеи
Шрифт:
– Я… я не могу пить молоко.
– Я смотрел медицинское заключение, у тебя нет аллергии на лактозу. Укройся одеялом и выпей медленными глотками!
– Я не буду!
Он не настаивает. Просто ставит стакан на столик, без театрального вздоха или других проявлений неодобрения, но тонкие губы все так же сжаты в плотную линию, а от одной только попытки поймать его взгляд меня прошибает противным разрядом острой уязвимости.
– Скажи мне, Юля, - никакой наигранности в этом задумчивом взгляде в сторону, в мягкой трактовке риторического вопроса. – Почему тебе так нравится меня расстраивать?
Много
– Ну, что такое? Я сказал, медленными глотками! – он осторожно разжимает мои пальцы, сжавшиеся вокруг стакана в спасительной хватке, чтобы вернуть его обратно на прикроватный столик. Но эти руки не собираются отпускать меня так скоро. Повелительное нажатие на плечи. Погасший в зачатке крик с желанием вырваться и сбросить сильные ладони, эта попытка обречена на провал изначально, я просто закрываю глаза, ощутив, что голова коснулась подушки. Под одеялом жарко, но когда ОРЗ подчинялись температурному режиму…
– Ну вот. Такая послушная девочка. И совсем не трудно, правда?
Трудно. Б..дь, это нереально трудно, но мне наглядно продемонстрировали, чем заканчиваются любые попытки сделать по-своему! Меня не может обмануть его ласковый голос, эта мнимая забота с оттенком неподвластного простым смертным превосходства. Я, наверное, очень хорошо знаю цену подобной ласке, ее синоним – окончательная и безоговорочная ломка. Прессинг под сладким сиропом не спутать ни с чем.
Юля, а ты ожидала чего-то другого? Чего трясешься именно сейчас, если с самого начала нарисовала в воображении картины куда страшнее? Надеялась, что они никогда не воплотятся в жизнь?
Мне хочется сбежать. Дождаться его ухода, и… но я даже не могу упаковать сумку, ничего из того, что висит в шкафу, мне не принадлежит.
– Вы сказали… все в прошлом, – я не плачу только чудом. Наверное, мне нравится ощущение этого напряжения, ужаса, ранимости и неспособности принимать решения, потому что… пустота куда страшнее! – Я могу вернуться домой? Мне же больше никто не угрожает?
Долгий взгляд. Горячее молоко, вкупе с повышенным давлением, кажется, плавит время и пространство под атакой беспристрастного взгляда.
– Если ты не против, то не в три часа ночи. – Одеяло почти до шеи, вместе с властным нажатием. – Раскроешься – никакой прогулки на яхте завтра. Тебе понятно?
Я только потрясенно моргаю, хотя, такие качели куда опаснее для психики. Правая ладонь спускается по руке вниз, огладив запястье.
– Что необходимо для полноценной прогулки на яхте? – тон препода-экзаменатора, и
– Эммм… наличие яхты? – я ловлю его взгляд, в поиске одобрения правильного ответа, и только спустя несколько минут до меня доходит смысл сказанного. На контрасте с его потрясающей серьезностью это производит эффект домино. Как мало надо, чтобы, умирая от ужаса минуту назад, сейчас закусить край одеяла, не в силах сдержать смех!
– Чувство юмора, Юля! И отличное самочувствие. А теперь спать! – он улыбается взглядом. А я лишь спустя несколько долгих минут, вытирая слезы от смеха, допиваю остывшее молоко под одобрительный кивок…
Глава 6
– Епт твою маму! Это дельфины!
Сегодня мою эмоциональность не вытравить ничем. Такой защитный рефлекс, ноу-хау истерзанной психики, которая уже устала от моих закидонов и решила испробовать все методы, чтобы не двинуться окончательно. Прежний темперамент никуда не делся, просто долго спал, а сейчас спешит отвоевать утраченные позиции. В этой войне против депрессии у него довольно высокие шансы на победу, и я не намерена ему мешать. Правда, помогать тоже – мне проще занять позицию наблюдателя. Ведь «каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека».
– Ты слишком часто ругаешься. – Темные стекла очков скрыли взгляд, который вот уже столько времени лишает меня самообладания, но я все равно ощущаю его непроизвольно напрягшимися позвонками. Только ладони крепче сжимают перила белоснежной яхты, а темно-синие волны за бортом больше не кажутся такими угрожающими. Я только утром поняла, как сильно хочу домой, чтобы не ощущать его присутствия и не слышать голоса, который разбивает песчаные замки воли недрогнувшим тембром.
– Не так уж и часто… Правда... – хочется стукнуть себя по лбу за оправдательный лепет. Я с сожалением вздыхаю, когда парочка резвящихся дельфинов, совершив финальный прыжок, исчезает в темно-синих глубинах моря. Еще относительно рано – только десять часов утра, но солнце уже ощутимо припекает. Пока спасает соленый, свежий ветер, который пробрал до озноба на пристани.
– Не твое это. Леди не выражаются.
Где-то я уже это слышала. Мат почему-то плющит нежные мужские уши. Это, наверное, фобия всех доминантов? Им можно все: хлестать тебя всеми подручными до кровавых полос, приковывать цепями, держать в заточении, ломать волю, выбивать слезы, насиловать, не спрашивая согласия - вот только тебе материться нельзя. В подобной интерпретации «леди» не встают с колен и не имеют права даже носить одежду, пока хозяин не разрешит. Мне бы рассмеяться, но почему-то совсем не смешно!
– Я не леди. В роду не было аристократов и голубой крови. – Оттягивать возвращение за столик все сложнее, солнышко печет, а широкополая шляпа спокойно лежит на стуле рядом с ним. Что в этом ужасного, спросите вы? Да ничего, если б не тот факт, что я уже два часа успешно отражаю малейшие попытки вывести меня на откровенный диалог. Если к разговору о том, что произошло ночью, я почти готова, то к психоанализу двух роковых недель я не буду готова никогда. С меня хватило Стерхова, но он, по крайней мере, был доктором, который свято соблюдал принцип «не навреди».