Возрождение
Шрифт:
Я помню все это и еще тысячу других мелочей, по большей части приятных, но уселся я за компьютер вовсе не для того, чтобы напялить розовые очки и предаться ностальгии. Избирательность памяти – один из худших грехов, приходящих с возрастом. У меня нет времени на всю эту чушь. Мы жили в провинции, а тогда жизнь в провинции была нелегка. Полагаю, что такова она и теперь.
Рука моего друга Элла Ноулза застряла в машине для сортировки картофеля. Он потерял три пальца, прежде чем мистер Ноулз сумел остановить взбесившийся агрегат. В тот день я был там и помню, как ремни машины вдруг окрасились в красный цвет. Помню, как Эл кричал.
Мой отец (вместе с Терри,
— Это будет тебе уроком: никому из Робишо не стоит доверять ничего ценного, — сказала тогда мама, а отец засунул руки в карманы брюк так глубоко, что стала видна резинка трусов. Возможно, он пытался удержать кулаки от необдуманных действий.
Сын почтальона Ленни Макинтош потерял глаз, когда наклонился к пустой жестянке из-под ананасов проверить, почему так долго не взрывается положенная туда петарда.
Мой брат Конрад потерял голос.
Так что – нет, не все тогда было таким уж замечательным.
В то воскресенье, когда преподобный Джейкобс впервые встал за кафедру, в церковь набилось больше прихожан, чем когда-либо собирали проникновенные, но маловразумительные службы пузатого, седого, добродушного мистера Латура. В День матери, который он называл Материнским воскресеньем, в глазах Латура неизменно стояли слезы: об этих подробностях мне рассказала мама, сам я мистера Латура почти не помню. Вместо пары десятков людей собралось вчетверо больше. У меня мурашки побежали по коже, когда их голоса во время Славословия взмыли вверх: «Славьте Господа, что шлет нам благословление, славьте его, мирские создания». Миссис Джейкобс аккомпанировала на органе, и ее светлые волосы, подвязанные простой черной лентой, переливались всевозможными цветами в лучах падающего сквозь единственный церковный витраж света.
Когда после службы мы всей семьей возвращались домой, поднимая парадной воскресной обувью облачка пыли, я оказался позади родителей и услышал, как мама выражает свое удовлетворение службой. И облегчение.
— Все-таки он такой молодой… Я боялась, что он начнет говорить о гражданских правах или отмене призыва, — сказала она. – А вместо этого мы услышали очень поучительную библейскую проповедь. Думаю, люди будут ходить в церковь. Как считаешь?
— Какое-то время будут, — ответил отец.
— О, великий топливный барон. Великий циник, — сказала она и шутливо шлепнула его по руке.
Как выяснилось, они оба оказались по-своему правы. Посещаемость с того дня никогда не опускалась до уровня мистера Латура – около дюжины прихожан, холодными зимними днями жавшихся друг к другу в продуваемом сквозняками зале церкви, отапливаемой дровяной печью, – но она постепенно снизилась до шестидесяти, потом пятидесяти и, наконец, сорока с небольшим человек, где и подрагивала, точно стрелка барометра в переменчивый летний день. И никто бы не смог обвинить в этом мистера Джейкобса, чьи проповеди всегда оставались ясными, приятными и опирающимися на библейские тексты (никаких будоражащих речей о Маршах свободы или атомной бомбе). Кое-кто просто перестал приходить, вот и все.
«Нынче Господь уже не так важен людям, — как-то раз сказала моя мать после особенно малолюдной службы. – Придет день, когда они об этом пожалеют».
Братство юных методистов в течение этих трех лет тоже переживало свой скромный ренессанс. В эпоху Латура оно редко когда собирало по четвергам больше десятка подростков, и четверо из них носило фамилию Мортон: Клер, Энди, Кон и Терри. Меня считали слишком маленьким для этих занятий, за что Терри иногда выписывал мне щелбан и называл везунчиком. Как-то раз я спросил Терри, какой была тогда четверговая школа, и тот скучливо пожал плечами. «Мы пели псалмы, изучали Библию и клялись никогда не курить и не пить алкогольную отраву. Потом он говорил нам, чтобы мы всегда любили своих матерей, и что кОтолики попадут в ад, потому что поклоняются идолам, и что евреи любят деньги. А если кто-то из ваших друзей, говорил он нам, позволяет себе грязные шутки, помните, что Иисус все слышит».
Под новым руководством посещаемость выросла до трех дюжин ребят в возрасте от шести до семнадцати лет, из-за чего даже пришлось купить в церковный подвал дополнительные складные стулья. И дело было не в механическом Иисусе преподобного Джейкобса, пересекающем Мирное озеро. Восторг от этого зрелища быстро сошел на нет — даже у меня. И фотографии Святой земли, которые Джейкобс развесил по стенам, вряд ли имели к этому какое-то отношение.
В основном дело было в его молодости и энтузиазме. Кроме проповедей, были игры и занятия на свежем воздухе, поскольку, как он часто нам говорил, Иисус чаще всего проповедовал на улицах, и это уже в большей степени касалось христианства, а не церкви. Библию мы тоже изучали, но одновременно с этим играли в «горячие стулья», и кто-нибудь обязательно оказывался на полу во время поисков стиха девятого четырнадцатой главы Второзакония или стиха двенадцатого второй главы Евангелия от Матфея. Это было довольно забавно. Еще была площадка для игр с мячом, которую Кон и Энди помогли Джейкобсу оборудовать на церковных задворках. По четным четвергам мальчишки играли на ней в бейсбол, а девчонки за них болели. По нечетным четвергам площадку занимали девчонки со своим софтболом, и уже мальчишки, всякий раз надеясь, что кто-нибудь из девочек забудет о своей очереди и придет в юбке, болели за них.
Часто в «молодежных беседах» по четвергам проявлялся и интерес преподобного Джейкобса к электричеству. Помню, как-то днем он позвонил нам домой и попросил Энди надеть на ближайшее занятие свитер. Когда все собрались, он поставил брата перед нами и сказал, что хочет продемонстрировать бремя грехов.
— Впрочем, Эндрю, я уверен, что ты-то уж точно его не несешь, — добавил он.
Мой брат нервно улыбнулся и ничего не ответил.
— Я не хочу вас пугать, ребята, — сказал Джейкобс. – Есть священники, которые считают это правильным, но я не из их числа. Просто чтоб вы знали.
Как позже я выяснил, именно это говорят люди перед тем, как собираются испугать вас до чертиков.
Он надул несколько воздушных шаров и попросил нас представить, что каждый из них весит по двадцать фунтов. Потом взял один из них и сказал:
— Это – ложь.
Он быстро потер его несколько раз о свою рубашку и поднес к свитеру Энди, где шарик завис точно приклеенный.
— А это – воровство, — и Джейкобс повесил на Энди еще один шарик.
— Вот этот – гнев.
Не помню точно, но, кажется, он повесил на Энди семь воздушных шаров, каждый из которых олицетворял смертный грех.