Возвращающий надежду
Шрифт:
— Чьи люди, откуда? Не из Парижа ли?
— Нет, добрые стражники, — звучно ответил сьер Одиго, — не из Парижа, а из замка Шамбор.
Бернару показалось, что он въехал в ущелье, пахнущее мочой и помоями. Верхние этажи домов накрывали нижние и всю улицу вечной сырой тенью.
Всадники то и дело нагибались: над ними поперек проезда на веревках свешивалось белье. Окна везде были плотно закрыты ставнями, на улицах ни души. Тишина…
Бернар разочарованно принюхивался: этот, что ли, воздух «делает свободным»?
— Ох, не нравится мне все это, — сказал Рене. — Пахнет разбоем, сьер.
Сеньор, перегнувшись с седла, изучал лист бумаги, приколотый к вывеске сапожника. Кривые черные буквы вопили как разверстые рты. Бернар прочитал:
«Всем добрым горожанам, славным работникам и честным морякам.
Каждый, кому дорога жизнь, следи за габелёрами! Смерть тому, кто впустит в город парижских грызунов!
Долой габель! Да здравствует король!»
Вместо подписи стояло грубое изображение якоря.
Сьер Одиго и Рене тихо совещались. Одиго обратился к серому всаднику:
— Мсье, полагаю, мы выполнили свой долг. Вы уже в городе.
Дрожа с головы до ног, тот ответил:
— Именем короля, сьер, вы обязаны доставить меня туда, где я буду в безопасности. Ведите меня в ратушу, к мэру или к самому дьяволу, но не оставляйте одного!
— Эх! — воскликнул Рене в нетерпении. — Дайте позволение, сеньор, и мы пройдем. Мятежники не о семи головах.
Он спрыгнул с коня и кинул поводья слуге. Привычным движением сдвинул на лоб железную шапку так, что она закрыла лицо и в прорези блеснул его взгляд, потом, слегка присев, вымахнул из ножен шпагу и гаркнул: «За мной!»
Десять воинов, как в зеркале, повторили его движение. В конце улицы перед ратушей высилась баррикада. Звонкий мальчишеский голос крикнул оттуда:
— Стой, ни шагу дальше!
— Ого! — засмеялся Рене. — Баррикада поет петухом!
Уклоняясь от летящих камней, воины полезли на баррикаду. Отец велел Бернару сойти с коня и укрыться за домом. Откуда ни возьмись, появился толстый человек в отороченном мехом кафтане.
— Сеньор Одиго! — закричал он. — Этот прием не для вас. Идите сюда, прошу вас…
Сьер Одиго насмешливо поклонился.
— Наконец-то я вижу истинного хозяина города! Позвольте представить вам, мэтр Лавю… — и он потянул за край серого плаща. Лавю взглянул в лицо Серому Плащу — и отшатнулся.
— Вы? В такое время? Ужасно, мессир Менье!
За баррикадой все уже было кончено: люди Рене, преодолев слабое сопротивление, растаскивали бревна и бочки. Над городом мерно звучал набат, стаи вспугнутых голубей, треща крыльями, кружили над ратушей. Мэтр Лавю отпер дверь ратуши и пропустил туда сьера Одига с интендантом.
Бернар зашел за баррикаду. У стены ратуши, привалясь к ней спиной, сидел один-единственный мятежник — тщедушный парнишка его возраста. С бьющимся сердцем Бернар склонился над ним:
— Чего вы хотели, добрый юноша?
Повстанец движением головы отбросил волосы с лица и увидел мальчика в господской одежде.
— Чего я хотел? — повторил он довольно нахально. — Того же, что и амбарная мышь, — жрать!
— Все говорят о габели, — сказал Бернар. — Что это такое и почему так ненавидят габелёров?
По испитому лицу парня пробежала усмешка.
— Я ткач, — важно сказал он. — Зовут меня Клод Ге Ружемон. Случалось тебе есть рыбу без соли? Ага, солонка-то у тебя всегда перед носом! Знай: каждая ее крупица обходится нам во столько же, сколько стоит целая рыбина! Ну вот, габель — это налог на соль. И дерут ее с нас габелёры безбожно, пошли господь им все муки жажды, а нам — хоть каплю надежды!
— Как ты оказался здесь ?
— Очень просто, — ответил мятежник, умело сплюнув сквозь зубы. — Наши услышали, что идут конные, ну и удирать. А мне захотелось проверить, далеко ли отскакивают камни от железных колпаков. Что же, вздернуть меня легко: Ге Ружемон не тяжелее пеньковой веревки.
Бернар посмотрел вправо, влево — воины по ту сторону баррикады поили лошадей и болтали, Рене пил прямо из бадьи, и голова его была закрыта ее дном. Мальчик вынул кинжал и перерезал веревки за спиной пленного.
— Беги, — сказал он и улыбнулся. — Мое имя — Бернар Одиго. Я постараюсь вернуть вам надежду.
Грозно смотрел Рене в лицо своему воспитаннику.
— Вы отпустили его, сьер? — мрачно повторял он, не веря своим ушам. — Моего пленного? Этого разбойника с большой дороги? Хорошо начинаете, сьер Бернар. Истинно христианское милосердие! Мы остались без заложника — вот что натворили вы, юноша, лишенный рассудка и послушания!
Взяв воспитанника за плечо, он приказал:
— Идите со мной, чтоб не натворить еще горших бед. Пока городские крысы и Серый Плащ столкуются меж собой, мы успеем пообедать.
Они углубились в северо-западную часть города. Бесстыдная нищета, застарелая грязь и запустение городских трущоб поразили Бернара. Он привык к просторным, залитым светом дворам и комнатам замка, к запахам цветов, сена и конюшни, к сытым и благодушным физиономиям слуг; здесь же сильно пахло рыбой, отбросами и кошками. Улицы были так тесны, что двум конным не разойтись. В дверях и окнах мелькали нечесаные женщины, в грязи копошились дети со всеми признаками золотухи, у тлеющих жаровень чернели силуэты старух.
Рене скользил по этим картинам привычным взглядом. Но не отводя глаз, не брезгуя, не презирая, всматривался в них мальчик из знатного рода, воспитанный в постоянных упражнениях чистого и закаленного тела, в хорошей мужской дисциплине. Не жалость была в нем — та, что вызывает лишь нервные слезы, не гордость сеньора, сознающего свое право смотреть сверху вниз. Нет, совсем в ином свете предстал перед ним весь этот мир, лишенный надежды…
— Похоже, вы всем подаете милостыню, сьер, — брюзгливо осведомился Рене. — Чего они скалятся, эти нищеброды?