Возвращающий надежду
Шрифт:
Пронесся общий вопль радости. Потом — одинокий голос:
— С печатью?
— С печатью, — подтвердил сьер Одиго. И, подойдя к столу, повелительно сказал:
— Мсье буржуа, составляйте такой приказ. Мы поставим под ним всего лишь городскую печать, и он, конечно, не будет иметь силы. Сейчас вломятся в ратушу, мессир Менье, и тогда будет не до престижа. А в Париже вы дадите свои разъяснения.
Секретарь магистрата, треща пером, быстро нацарапал: «Именем его величества, христианнейшего короля… « Менье со стоном подписал Растопили сургуч, приложили печать — городскую,
Рене потянул Бернара за рукав.
— Идем, малыш. Все кончено: их провели.
Толпа перед ратушей молилась, плясала и пела.
День своего шестнадцатилетия Бернар решил отпраздновать особенным образом. Он собирался выйти в море.
Рене мог бы ему сопутствовать, но обленился до того, что беспробудно спал в лопухах. Этому способствовала перемена в его жизни: он женился, и притом женился, к ужасу всего местного дворянства, на простой замковой прачке. Правда, ходили слухи, что она из обедневшего дворянского рода. Сам он объяснял это так:
— Мне нужна хозяйка, а не особа, которой целуют ручки.
Внешне перемена выражалась только в том, что Рене время от времени заходил к Маргарите, бросал ей на стол какую-нибудь часть туалета и величественно цедил сквозь зубы:
— Исправьте это, мадам.
И веселая румяная Марго безропотно чинила, латала, стирала и гладила неописуемо драную амуницию своего мсье. Иных привилегий от своего замужества она не получила, зато родила здоровенькую девчушку. Не вынося детского хныканья, Рене малодушно спасался в лопухах.
Выманить его в море оказалось невозможным. И Бернар отправился один,
Высокий и стройный, он держал голову и плечи с величавостью владетельного сеньора. Но в его неторопливой речи, в честном выражении лица сквозило мальчишеское простодушие. И кто бы с ним ни говорил, кому бы он ни отвечал, в глазах его и в голосе проглядывало нечто такое, что и сеньору, и слуге, и нищей старушке одинаково казалось пожатием ласковой и сильной руки.
Фальшиво напевая испанский романс, нес он весла к каналу. Конюхи, прачки, арендаторы, встретив его по дороге, улыбались во весь рот и говорили.
— Да охранит вас святой Николай от дурного глаза и наговора, сеньор наш Одиго!
Дети провожали его радостными криками, собаки увязывались вслед.
Вот он сел в лодку и взялся за весла — не так, как делает это отдыхающий от забот, а как человек, преследующий определенную цель. Старая лодка никогда не знала такой скорости. Она пролетела зарастающий травой канал, вынеслась на большую океанскую волну, перемахнула, скрипнув килем, отмель, вышла на залив и остановилась напротив дамбы. Бернар выбрал одну из старых свай и привязал к ней лодку. Потом разделся, обвязался веревкой, конец которой продел в лодочное кольцо, зажал между коленями плоский булыжник, взял в зубы нож и нырнул.
Он вонзился в воду с таким расчетом, чтобы косой полет его тела как можно дольше продолжался под водой. Сперва его охватила холодная светло-зеленая жуть, пронизанная лезвиями солнечного света. Потом его открытые глаза стали различать рои поднимающихся
Этот предмет походил на хищную лапу дракона, мертвой хваткой вцепившегося в скалу. Он был здесь так давно, что оброс длинной бородой. Ее зеленые пряди висели горизонтально, показывая своими изгибающимися движениями все направления морских течений. Толстым столбом поднимался вверх круглый ствол с кольцом, в котором еще остался обрубок каната. Два ответвления с раздвоенными сердцевидными лопастями глубоко ушли в песок, под скалу, третье торчало острием вверх. Бернар дотронулся до кольца, ощутил рукой слизь и ржавчину, вынул зажатый в зубах нож. Сдерживая из последних сил рвущийся из груди воздух, он отпилил кусок каната, выпустил камень и с бешеной скоростью понесся наверх.
Сперва в глазах у него плыли круги, а сердце хотело пробить грудь. Но морской ветер уже омывал его легкие. Он подплыл к своей лодке и вскарабкался на нее. Он положил на скамью гнилой обрубок и долго в тихом экстазе его созерцал. Потом оделся, отвязал лодку, еще раз взглянул туда, где лежал якорь, и поплыл назад.
Причалив, он бросил весла, но забыл привязать лодку и, перемахнув сразу через три, и пять, и шесть ступенек, очутился у стены. Ему некогда было дойти до въезда: он схватился за выступ в стене, подтянулся — и был уже наверху.
Внизу, в лопуховом море, бесследно утонул его наставник. Ни один лист его не выдавал. Рене крепко спал. Тем не менее, когда из-под ног Бернара скатился камешек, снизу сонно раздалось:
— Только не прыгайте на меня.
Бернар спустился вниз. Когда его ноги пробили зеленую крышу, рядом поднялась голова. Голова понюхала воздух.
— Ага, с моря! — определил Рене. — Как ветер? При таком коварном штиле лучше все-таки привязывать лодку, да и весла следует убирать.
— Откуда вы все узнали?
— Я слышал, как причалила лодка. Нетрудно сообразить, сколько нужно времени, чтобы сделать все как следует. Но дисциплина моря чужда Бернару Одиго. Волна ему когда-нибудь объяснит это лучше меня.
— Рене, — задыхался Бернар, — я видел его! Говорю вам, я видел его собственными глазами! Вот! — И у носа Рене очутился кусок каната. Рене покосился на трофей:
— Совсем сгнил, — сказал он. — Вы собираетесь сделать из него медальон?
— Рене, — горячился Бернар, — его нельзя вытащить. Вытащить его никак нельзя. Ни за что! Я убедился.
Голова Рене шумно вздохнула и опустилась в лопухи.
— Не вижу причины для шума, — донеслось оттуда. — Я давно знал это, сынок. Он зацепился за скалу.
— Что же делать?
После паузы голос Рене продолжал все ленивей и ленивей:
— Старики выдумали… э, их только слушай! Будто якорь вернет «тот, кто своих признает чужими и чужих своими, кто превратит друга в недруга и врага в друга и… — как там дальше? — кто возьмет на себя бремя чужой вражды и возвысится до чужой любви». Я помню эту скучную дребедень с детства.