Возвращение Борна
Шрифт:
Обернувшись, Хан увидел одного из аэродромных рабочих, направлявшегося в их сторону. Он поднял руку и прокричал:
– Все в порядке, я сам задраю люк.
Ему сопутствовала удача, поскольку из-за темноты и непогоды разглядеть его лицо и одежду было практически невозможно. Рабочий, обрадовавшись тому, что выдалась возможность поскорее укрыться от дождя и ветра, в ответ благодарственно помахал рукой и потрусил обратно. А Хан, захлопнув крышку люка, задраил ее, а затем побежал к топливозаправщику и, сев за руль, отогнал цистерну подальше от самолета.
Охранники, которых заметил Борн, приближались к веренице выстроившихся на бетоне самолетов. Они махали руками,
Вытащив длинный кусок веревки, Хан прижал Борна лицом к грузовой палубе самолета, завел его руки назад и крепко связал его скрещенные запястья. Сквозь шум дождя он слышал крики охранников, которые требовали у пилотов предъявить документы. Оставив Борна лежать, Хан подошел к люку и тщательно задраил его изнутри.
В течение нескольких минут Хан сидел, скрестив ноги, в темноте грузового отсека. Стук капель по обшивке самолета создавал сбивчивую мелодию, которая напомнила ему далекий звук барабанов, услышанный им когда-то в джунглях. Он тогда был тяжело болен, и в его измученном лихорадкой мозгу они звучали ревом реактивных двигателей, затягивающих в себя воздух перед тем, как самолет вот-вот начнет пикировать. Эти звуки напугали его, тогдашнего, вернув далекие воспоминания, которые на протяжении многих лет он пытался прятать в самом дальнем и темном уголке своего сознания. Лихорадка болезненно обострила все чувства. Ему казалось, что джунгли ожили и со всех сторон на него надвигаются тени, образуя странный клиновидный строй. В горячке он смог предпринять только одно осознанное действие: торопливо отрыл ямку в почве, на которой лежал, снял с шеи маленькую фигурку Будды, искусно вырезанную из камня, положил ее туда и присыпал сверху землей.
Вокруг звучали голоса, а потом, ненадолго придя в себя, он с удивлением понял, что тени задают ему какие-то вопросы. Хан щурился, пытаясь получше разглядеть их на фоне изумрудной листвы сквозь горячечный пот, мешавший видеть, но один из них надел ему на глаза повязку. В этом, впрочем, не было особой необходимости. Затем его подняли с кучи листьев, служивших ему постелью, и он вновь отключился. Проснувшись через два дня, он обнаружил, что находится в лагере «красных кхмеров». После того как похожий на труп мужчина с ввалившимися щеками и единственным водянистым глазом счел, что пленник достаточно оправился, начались допросы.
Его бросили в яму с какими-то извивающимися тварями, названия которых Хан не знал и по сей день, и он оказался в темноте – кромешной, полной, абсолютной. Именно эта темнота – обволакивающая, сжимающая подобно удаву, давящая на виски невыносимым грузом, а еще – долгое время, которое он в ней провел, оказались страшнее всего остального…
Почти такая же темнота царила здесь, в брюхе грузового самолета авиакомпании «Раш-Сервис», вылетающего рейсом 113 по маршруту Вашингтон – Париж.
…И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. И я сказал: отринут я от очей Твоих, однако я опять увижу святый храм Твой. Объяли меня воды до души моей, бездна
Хан до сих пор помнил наизусть этот отрывок из потрепанной и засаленной Библии, которую вручил ему миссионер. Ужасно! Просто ужасно! Потому что в лагере беспощадных «красных кхмеров» Хан оказался в буквальном смысле ввергнут в чрево ада. И тогда он стал молиться, если, конечно, можно считать молитвами те фразы, которые складывались в его еще не сформировавшемся мозгу. Он молился об избавлении. Это было еще до того, когда он познакомился с Библией, до того, как разобрался в учении Будды. Это было потому, что он оказался ввергнутым в бесформенный хаос, будучи еще совсем ребенком. Господь услышал молитву Ионы из чрева кита, но Хана не услышал никто. Он оставался совершенно один в той жуткой темноте, а потом, когда его мучители сочли, что он сломлен уже в достаточной мере, они извлекли его из ямы и принялись буквально выпускать из него кровь – медленно, умело, с холодной одержимостью. Ему самому пришлось постигать эту науку на протяжении многих лет…
Хан включил фонарик, который всегда носил с собой, и, продолжая сидеть все так же неподвижно, стал смотреть на Борна. Затем расправил ноги и подошвой башмака нанес удар в плечо Борна – настолько сильный, что тот перевернулся на другой бок и оказался лицом к лицу с Ханом. Борн застонал, и его веки, дрогнув, открылись. Он закашлялся, судорожно втянул в себя воздух и, вдохнув вместе с ним новую порцию паров авиационного керосина, согнулся пополам. Его судорожно вырвало в тот промежуток пространства, который отделял его, корчащегося в огне боли, от Хана, сидящего торжественно и величаво, подобно самому Будде.
– До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня, и все же я вызволил свою жизнь из тьмы, – проговорил Хан, перефразируя библейского Иону. При этом он не отрывал глаз от покрасневшего, опухшего лица Борна. – Дерьмово выглядишь, – добавил он будничным тоном.
Борн попытался приподняться, опершись на локоть, но Хан не позволил ему сделать этого, ударив ногой по локтю, отчего Борн вновь рухнул навзничь. Борн опять попытался сесть, и снова Хан пнул его, заставив упасть на пол. Однако в третий раз он даже не пошевелился, и Борну наконец удалось сесть, оказавшись лицом к лицу со своим изощренным мучителем.
На губах Хана играла едва уловимая, загадочная, полубезумная улыбка, в глазах плясало пламя.
– Здравствуй, отец, – сказал он. – Я очень долго искал тебя и уже начал бояться, что этот момент никогда не настанет.
Борн тряхнул головой.
– Что за бред ты несешь?
– Я – твой сын.
– Моему сыну всего десять лет.
Глаза Хана засверкали пуще прежнего.
– Нет, я не тот, о котором ты подумал. Я – тот, которого ты когда-то бросил в Пномпене.
Борна словно ударили под дых. Внутри его вздыбилась бешеная ярость.
– Как ты смеешь! Я не знаю, кто ты такой, но мой сын Джошуа погиб.
Это усилие не прошло для него даром. Вдохнув очередную порцию ядовитых паров, он снова скрючился, содрогаясь в рвотных спазмах, однако его желудок был уже опустошен.
– Нет, я не погиб. – В голосе Хана прозвучала чуть ли не нежность. Он подался вперед и притянул Борна поближе к себе, чтобы лучше видеть его лицо. Оттого, что он наклонился, из-за выреза его рубашки наружу вывалился маленький, вырезанный из камня Будда, покачиваясь в разные стороны на золотой цепочке. – Как видишь, я не погиб.