Возвращение из Индии
Шрифт:
Доктор Накаш был человеком в возрасте, лет шестидесяти пяти, тощим и костлявым, чьи белые волосы, окружавшие его плешивую макушку удивительным образом оттеняли темноту кожи на лице. В Индии я не раз встречал людей, напоминавших мне о Накаше, что вызывало ощущение какой-то нашей с ним близости. Хишин уважал его и предпочитал работать в операционной именно с ним, пусть даже тот не был самым опытным из анестезиологов. «Накаш не всегда понимает, что происходит во время операции, — любил говорить он за его спиной. — Но он весь внимание даже после десяти часов работы в операционной. Это для анестезиолога самое главное. Потому что пациент вручает себя вовсе не рукам хирурга, а искусству анестезиолога».
В эту минуту Накаша интересовало, когда я собираюсь приступить к работе в терапевтическом отделении. Я признался ему, что ожидаю выздоровления профессора Левина.
— Так он еще не появился? — в изумлении спросил Накаш.
— Откуда? — поинтересовался я, и Накаш со всей присущей ему непосредственностью выдал секрет, который до этой минуты все так успешно скрывали от меня. Не мудрствуя лукаво, он выпалил:
— Ему прочищают мозги, и он должен был выйти свежим и обновленным, до той, по крайней мере, поры, пока он не впадет в новую депрессию, которую сам себе и устроит. А что он может сделать? Его больные угнетают его, а он не может избавиться от них, уложив на операционный стол, как это может сделать Хишин. — После этого он спросил, не заинтересует ли меня работа помощника анестезиолога в операционной, при этом, как я понял, он имел в виду себя самого, работавшего, кроме нашей больницы, в частной клинике. — В последнее время они настоятельно требуют, чтобы я работал с помощником, — сказал доктор Накаш. — Поднимают стандарты до уровня мировых. — Вот так. В клинике платили за каждый проработанный час и платили щедро, а кроме того — никаких тебе налогов. Все честно, четко и безо всяких неожиданностей.
— Но у меня совсем нет практического опыта в анестезии, — пробормотал я, пораженный этим неожиданным предложением.
Но Накаш стоял на своем, убежденный, что овладеть тонкостями анестезиологии вполне мне по силам. Техническая сторона, сказал он, достаточно проста и может быть освоена мною быстро, главное же правило — не спускать глаз с пациента и думать о его душе не меньше, чем о его дыхании.
— Потому что, — объяснял он далее, — поскольку сам хирург и его команда концентрируют свое внимание на какой-то одной части организма, только анестезиолог все время думает о пациенте целиком. А не как о сумме отдельных частей. И, следовательно, именно анестезиолог и является истинным терапевтом, вне зависимости от того, что именно хирург вытворяет с сокровенными органами больного. И вы, — добавил Накаш, заключая краткую лекцию, ошеломившую меня своим красноречием и пафосом, — вы хотите быть таким терапевтом.
— Хочу? Это… не совсем точно, — произнес я с горькой улыбкой. — Боюсь, у меня не было иного выбора.
— Я думал, вы были искренни, когда признавали, что Хишин принял правильное решение. Поверьте мне, Бенци, что за всю свою жизнь я перевидал множество хирургов. Кто знает их так, как я? И я говорю вам — я видел вас в работе — что эта работа не для вас. Ваш скальпель застывает в сомнении, потому что вы слишком много думаете. Не потому, что вам не хватает опыта, а потому, что вы чересчур ответственны. А в операционной излишняя ответственность смертельно опасна. Вы должны быть готовы рискнуть отрезать от человека кусок, а после с уверенностью сказать, что сделано это исключительно для его блага. В какой-то степени вы должны быть жуликом, шарлатаном и отчасти азартным игроком. Посмотрите-ка на Хишина — он ведь время от времени производит здесь частные операции тоже, и если вы так уж соскучились по ним, можете оказаться с ним рядом возле операционного стола.
Предложение доктора Накаша было столь соблазнительным, что я не попросил даже времени на раздумье и тут же ответил согласием. Накаш не удивился.
— Я был уверен, что идея вам понравится. И в любом случае позволит вам выпустить пар, пока профессор Левин придет в себя и найдет время устроить вам экзамен по поводу вашего знаменитого переливания крови — того, что вы произвели в Индии. Он — трудный клиент, он непременно должен подавить своих коллег по отделению, а когда это ему не удается, сам впадает в депрессию. Потому, будь я на вашем месте, я не слишком спешил бы оказаться у него в руках.
Я записал домашний номер телефона Накаша, а он записал мой.
— Но это телефон временный, — предупредил я его. — Скоро я перебираюсь на другую квартиру.
Этим же вечером я известил свою домовладелицу — в соответствии с давней договоренностью между нами, — что я намерен съехать в конце месяца. Она выразила свои сожаления. Я знал, что был для нее желанным арендатором; тот факт, что я являлся врачом, придавал ей значительности, пусть даже она ни разу не обратилась ко мне с какими-либо личными проблемами — разве что интересовалась вопросами глобального свойства.
— Могу ли я спросить, почему вы решили нас покинуть? — не могла она удержаться от вопроса.
— Мне нужны перемены, — ответил я так вежливо, как только мог, и тут же пожалел о своем ответе, увидев, как по ее острому лицу прошла гримаса боли.
— Перемены? Но какие? — Она хотела чего-то большего, чем эта отговорка, и в голосе ее я неожиданно различил злость. — Какие перемены? — продолжала настаивать она.
— Просто перемены. — Слово было выбрано мною явно неудачно, но я упрямо повторял его. — Перемены. — И, опустив голову, я повернулся и пошел прочь, положив тем конец любой дальнейшей дискуссии.
Этим же вечером я дозвонился до родителей и рассказал им о предложении Накаша. И не мог удержаться, чтобы не сказать им о своих планах аренды новой квартиры, принадлежащей матери жены Лазара. Они тут же всполошились. Мысль о превращении Лазаров в моих квартировладельцев показалась им крайне неудачной.
— Зачем усложнять свои взаимоотношения с Лазаром именно сейчас, после того, как они только наладились после путешествия по Индии? — сердито спросила мать.
— Но ведь в качестве арендатора я не менее надежен, — спорил я. — А кроме того договор буду подписывать я не с ним, а с его женой.
— Тем хуже, — с непонятным мне раздражением заявила мать и принялась, как могла, отговаривать меня от этой идеи. — Если ты сломаешь в квартире хоть что-нибудь или потребуешь денег на ремонт, она пожалуется на тебя, и это отразится на твоем положении в больнице. И поверь мне, — добавила она с неожиданной злобой, — она себе на уме и своего не упустит. В любом случае никогда не следует смешивать деловые отношения и дружбу.
Мой отец тоже прочел мне лекцию.
— Я не могу понять, — начал он своим тихим голосом, самым верным признаком его глубочайшего волнения, — собираешься ли ты сохранить тот уровень доверия, которого достиг между вами после Индии?.
Я почувствовал, что начинаю сердиться.
— Что вас так беспокоит? — Я ведь не собираюсь жить у них даром. Я буду им платить, и больше, к слову сказать, чем я плачу сейчас.
— Будешь платить больше? — в изумлении переспросил меня отец. — И сколько же?
Когда они услышали, что о точной цене мы еще не договаривались, их неодобрение стало еще сильнее. И тогда из меня вырвался протестующий вопль.
— Мои дорогие мама, папа! Мне двадцать девять лет! Пожалуйста, будьте добры, позвольте мне поступить так, как я считаю нужным! — Это утихомирило их.