Возвращение из Индии
Шрифт:
— Ну, мы что-то забыли или это все?
Трудно было представить себе лучший момент, чтобы поведать ей о любви, которая бурлила во мне вот уже столько дней, и без малейших колебаний и запинки, опустив немного голову, чтобы не встретиться с ее взглядом, я начал изливать ей свою душу, обращаясь доверчиво и непрерывно к этой женщине, которая всего лишь на девять лет была моложе моей матери.
— Я знаю, то, что я собираюсь сейчас сказать, покажется вам абсурдом, потому что и мне самому это кажется абсурдом в этой же степени. Но это чистая правда. И если вы мне верите, то должны просто выслушать меня и сказать, что с этим делать, потому что с той минуты, как мы вернулись из Индии, я ходил вокруг вас, пытаясь связать нас вместе как можно более прочными узами и не дать этой связи распасться. И хотя вы ничем меня не поощряли, но вы и не отвергли моих попыток быть как можно ближе к вам, и лучший пример этому — вот эта квартира, которую я решил арендовать исключительно с целью быть связанным с вами, чтобы вы не исчезли из виду. — Произнося это, я не поднимал головы, потому что боялся, увидеть в ее глазах понимающую усмешку, которая отошлет меня прочь, хотя содержание сказанного, на мой взгляд, должно было ее тронуть.
Я прямо скажу вам — я не могу объяснить того, что со мною случилось, — продолжал я, не поднимая головы. — В ту последнюю ночь в Риме, после того как Лазар ушел, я просто рухнул в пропасть охватившей меня любви к вам. Сейчас, да и тогда это было противно всякой логике и потрясло меня своей необъяснимостью, поскольку до этого я никогда не влюблялся в женщин, которые были бы старше меня. Я прошу не запрещать мне говорить это и не возмущаться моими словами; я и сам не стал бы их произносить, и хотел бы избегнуть их все это время… но дело-то в том, что, избегая каких-то слов, мы не в силах избежать причин, которыми эти слова были вызваны, а именно причины переполняют меня всего, всю мою душу и мысли, с утра до вечера и с вечера до утра. И я не верю, что вы хотите, чтобы все это я вырвал из своей души… вырвал и выбросил вон. Другими словами, если все это аморально, то ведь не более, чем когда, к примеру, взрослый мужчина влюбляется в маленькую девочку… так ведь?
На какое-то время наступила мертвая тишина, и я почувствовал, что не могу больше добавить ни слова — ни одного слова из тех, что тяжким грузом висели у меня на сердце столько дней. Поэтому я оставался безмолвен, опустошенный, с опущенной головой, упершись взглядом в ковер, который, как я механически отметил, был сильно потрепан по краям — обстоятельство, которое не мешало бы занести в инвентарную опись, и стоял так, пока, собравшись с мужеством не поднял глаз в абсолютном отчаянии и не взглянул на женщину, что сидела, вдавившись в спинку дивана в неудобной, скрюченной позе, напоминая большой, мягкий бархатный шар, ее автоматическая улыбка совершенно исчезла, и жестом, которого я никогда у нее не видел, она зажимала свой рот рукой с пальцами, побелевшими от напряжения, — вся олицетворенное внимание, которое подтолкнуло и воодушевило меня на продолжение моих излияний.
— Я задавался вопросом — а что, если вы и Лазар хотели, чтобы я сопровождал вас в Индию не только потому, что я врач, но еще и потому, что надеялись, что я могу влюбиться в Эйнат… как это часто бывает в английских кинофильмах, где все кончается хорошо. Но действительность редко похожа на кино, даже на самое правдоподобное… Вот и здесь — вместо того, чтобы влюбиться в заболевшую девушку, я влюбился в ее мать, и вовсе не потому, что меня ее не было, — она у меня была и есть, и я вполне ею доволен. Дори, пожалуйста, не пытайтесь объяснить мне самому всю эту философию. Когда-нибудь это можно попробовать, но не сейчас и не здесь. Здесь и сейчас я говорю совсем о другом. О загадке, если можно так сказать. О тайне. Именно с этим словом и понятием я всегда боролся и именно с этим столкнулся сейчас. И знаете что? Я предчувствовал нечто подобное. Именно поэтому, услышав, что вы присоединяетесь к нашему путешествию по Индии, я в первую минуту решил от нее отказаться.
Может быть, это был самый подходящий момент, чтобы встать и покинуть ее в хорошем, дружеском настроении, сложив ладони вместе на индийский манер и чуть поклонившись. Ничего от нее я не ждал. Договор был подписан, ключи перешли из рук в руки, и в квартире, где мы сейчас сидели, я теперь был хозяином. А она гостем. А раз так, то хозяин не может встать и оставить гостя на произвол судьбы, одного. Поэтому я вернулся на свое место и застыл, окаменев, прислушиваясь к тому, как снаружи барабанит дождь и сильный ветер безуспешно пытается сорвать крышу.
Она тоже сидела безмолвно. Была ли она ошеломлена, или она ожидала моего признания? Скорее всего, она была ошеломлена, несмотря на свою подготовленность к чему-то подобному, потому что она продолжала сидеть, скрючившись, в углу дивана, пальцы по-прежнему она прижимала ко рту, как если бы они должны были защитить ее от приближающейся неминуемой катастрофы. Ее полное лицо было напряжено и покраснело, но глаза за стеклами очков были уже полны безмятежности — если только не глубокого удовлетворения. И в конце концов ослепительная улыбка пробилась сквозь ее защитные барьеры. Она отняла пальцы ото рта, легонько согнула их, словно подзывая любимого ребенка и сказала шепотом:
— Иди сюда.
Я мгновенно вскочил на ноги и оказался рядом с ней, но не стал дожидаться, пока она скажет, чего она хочет, ибо я твердо знал, чего хочу я, и, склонившись к ней, взял ее за плечи и притянул к себе. «А сейчас — никаких колебаний», — сказал я себе. И, не спрашивая разрешения, одним движением поднял ее на ноги и стал целовать ее в лоб и в щеки, губы, гладя ее мягкую, в нежных складках шею. Ее дыхание стало тяжелым и, сопротивляясь, она пыталась оттолкнуть меня, что-то сказать. Но я не дал ей говорить, крепко прижав свои губы к ее, вдыхая тонкий аромат сигареты. которую она незадолго до того курила, а затем страстно поцеловал и продолжал целовать, чувствуя, как ее руки гладят меня по волосам. «Это неправильно, — бормотала она, пытаясь мягко меня оттолкнуть, — это бессмысленно… это просто глупо». Но я только сильнее сжимал ее в объятиях, потому что знал, если физический контакт сейчас исчезнет, то исчезнет и вся неповторимая магия этой минуты. Ибо пока еще ничего не произошло. Я должен был собрать все свое мужество и добраться до ее тела, чтобы именно в теле осталось воспоминание обо мне, когда наступят ожидающие нас долгие пустые дни.
Я был сам не свой от желания стиснуть ее округлые груди, которые были лучшими из всех, которых я когда-либо касался. В полном отчаянии, с детской какой-то решительностью я попытался стащить с нее верхнюю часть ее бархатного одеяния, теряя сознание от мысли, что вот сейчас я снова увижу россыпь родинок, усеявших ее белые плечи и руки. Но собственная моя рука по инерции рвалась ощутить прежде всего прикосновение к ее великолепному, округлому животу. И когда я к нему прикоснулся, меня пронзило ощущение глубочайшего наслаждения, какого я еще не испытывал прежде. Я чувствовал жар ее тела, о котором я мечтал все эти годы, когда представлял, как я прильну к нему лбом и щеками, и жар этот, это тепло жизни растопит лед долгих лет ожидания, заполнивший меня.
И хотя она сама сделала первый шаг, поманив меня к себе, я чувствовал, что правильнее всего не проявлять сейчас неуместного рвения, а предоставить всю инициативу ей, признавая преимущество любовницы перед любовником. За ней оставался выбор и последнее слово. А я, молниеносно сбросив туфли и носки, освободился от оставшейся на мне одежды и, невзирая на холод, прежде чем она успела раскрыть рот, предстал перед нею абсолютно голым, как в тот день, когда появился на свет — я был, наверное, похож на человека, решившего вброд перейти через реку. Я хотел, чтобы она увидела меня таким, каков я есть; поняла, что я не стыжусь стоять вот так перед ней, и она вольна решать, подхожу ли я ей со всей своей любовью и отчаянием. И, несмотря на изумление, которое, я уверен, она испытала от зрелища моего незнакомого ей тела, которое она была вынуждена была видеть перед собою, я почувствовал и то, что ее страхи постепенно рассеиваются, каким-то образом переплавляясь в желание. И здесь она, быстрым и нервным движением подняв руки, проговорила: «Нет… не здесь, не здесь» — и медленно, даже как-то обреченно пошла по направлению к спальне ее матери. Затем она механически смахнула мой черный надтреснутый шлем с кровати, где я забыл его в то время, как мы рассматривали шкафы, после чего, погруженная в свои ощущения, обернувшись, бросила на меня, шедшего за ней совершенно раздетым быстрый взгляд, как бы опасаясь, что я тут же попытаюсь раздеть и ее, подняла руку умоляющим жестом, скрывавшим в себе тем не менее злость, и проговорила: «Нет… пожалуйста… я сама». Она села на край кровати и медленно, с видимым усилием сняла свои высокие сапоги, а затем после некоторого колебания надавила на несколько невидимых пуговиц на своем комбинезоне и потянула, покраснев от усилий, через голову кофту со слишком узким воротом, совершенно растрепав при этом свою прическу — я видел, что открывшаяся ей моя нагота приводит ее в глубокое смущение, пробуждая чувство стыда, непонятно только, за себя, оказавшуюся в такой ситуации, или за меня. Затем, со странной покорностью, словно добродетельная, верная жена, она сняла свой лифчик, стянула панталоны и вытянулась на кровати, положив голову на подушку в цветастой наволочке. Сейчас она возлежала передо мною, подобно обнаженной натуре на картине прославленных художников — отсутствовали только вазы с цветами и корзины с фруктами. Но взгляд, которым она смотрела на меня, не был ни отвлеченным, ни безразличным. Я видел, что она волнуется и — почему бы? — сердится. «Уж не воспринимает ли она меня, — мелькнуло у меня в голове, — за юного неопытного девственника, не знающего, что делать?» Я знал. Но она сочла нужным предупредить меня, снова подняв руку: «Только без царапин и укусов». Я покорно склонил голову и, переполненный любовью к этой женщине, опустился рядом с нею на кровать и начал покрывать поцелуями ее маленькие ступни — на них были точно такие же ямочки, как и у нее на щеках. Я сразу почувствовал, что эти исполненные откровенного желания поцелуи доставляют ей наслаждение, но испугался, что из-за сотрясавшей меня страсти, кончу, не успев начать, и усилием воли остановился, чтобы снять с нее очки. А затем бережно лег на нее, внезапно поразившись прохладе всего ее тела, прильнувшего ко мне, за исключением ее мягкого округлого живота, излучавшего такое тепло, словно в нем был скрыт некий независимый от остального тела его источник. Я снова стал целовать ее губы и ее большие упругие груди, прижимаясь к ней лицом. При этом я не в силах был понять, почему она уступила мне так быстро… но тут вдруг почувствовал, что она теряет терпение, и не желает более ждать, пока я закончу свои любовные игры; ее рука охватила мой член и направила его туда, где огонь ее желания пылал с не меньшей силой, чем во мне.
Она была четвертой женщиной в моей жизни. Но она была единственной, вызвавшей у меня ощущение, будто я веду огромный океанский лайнер в глубоководную гавань. В отличие от всех остальных, будораживших меня внезапными криками, стонами и глубокими вздохами, она за все время нашего слияния не произвела ни малейшего шума; даже дыхание ее оставалось спокойным и тихим, как если бы, пораженная своей уступчивостью, она заодно лишилась бы возможности получать более сильные ощущения и удовольствие. Оказалось, что она впервые изменила своему мужу — она сочла необходимым сказать мне об этом в тот момент, когда она высвободилась из моих объятий и быстро поднялась, собирая свою одежду. Я поверил ей, и, испытывая гордость, переполнявшую мое сердце, в то же время ощутил некую сочувственную горечь из-за того, что я привнес в ее жизнь. Желая показать, что она всецело может мне довериться, я не пошел за своей одеждой, лежавшей в соседней комнате на полу, а остался нагим, сидя на кровати со скрещенными ногами.