Возвращение из Мексики
Шрифт:
Впрочем, сия стройность мысли пришла позже, тогда же я обратил внимание на нечеловеческие, шаманские глаза (почти как у пришелицы Вики), что смотрели на меня со стены.
– Это кто? – спросил я, прокашлявшись, – Платонов, что ли?
– Платонов… – прошелестел голос Леры.
– Ясненько… Ну, что ж, счастливо оставаться!
11
Позже я пытался оправдать Леру (понять, простить – нужное подчеркните). Вспоминал Ван Гога, который накручивал ее волосы на руку, коменданта, по пьяному делу выгонявшего ее из общаги, поэта из комнаты напротив, который в один прекрасный набросил веревку на крюк, и Лера
Кажется, именно об этом спустя пару часов я спрашивал ребят с гитарами, в пончо и сомбреро, которых увидал в подземном переходе возле «Художественного». Я размахивал бутылкой водки, говоря, мол, не желаете ли русской текилы? На вашу, мексиканскую, у меня бабок не хватает, но наша тоже ничего! Люби’те ее, ведь больше здесь нечего любить! Как там, кстати, поживает Гвадалахара? А как Ирина Мищук с сыном Геной? Странный у нас обмен: они – туда, а вы – оттуда!
Мексиканцы казались какими-то озабоченными, даже когда играли веселые песни. Гитары тоже были странные, маленькие, а один держал возле губ инструмент в виде бамбуковых трубочек, извлекая свистящие звуки. В глазах этого свистуна, видел я, копилась злость, и во время паузы он подозвал меня и на чистом русском языке произнес:
– Слушай, шел бы ты отсюда, а? Люди работают, а ты мешаешь!
– Так ты, Зорро, наш человек?! А я только хотел вашему послу привет передать! Ладно, ухожу, ухожу…
Происходящее далее тоже нужно описывать с прибавлением «кажется». Кажется, я пытался пройти в метро, но меня не пускала тетка в фирменной тужурке. Я же доказывал, что мой случай – это мелочь, пустяк, потому что вся страна больна Меньером, это не меня, а ее шатает! Вот почему из такой страны бегут любимые женщины, и разве я им судья?! Кажется, потом был троллейбус, я ехал где-то в районе Бутырской тюрьмы, скрытой многоэтажными домами, и пел: «Буты-ырка, где ночи, полные огня…» Пассажиры отсаживались подальше, но меня это уже не волновало. Все, думал я, моя миссия в Москве завершена – я дико устал от столицы.
Вывалившись из троллейбуса, слышу автоматную (кажется) очередь, донесшуюся из-за угла общежития. Но страха нет, и я смело сворачиваю за угол, где щетинятся пулеметами знакомые до боли БМП. Возле нее темнеют две фигуры, а перед ними высится белый холмик, будто на палую листву кинули лопату снега. А это кто вопит, бегая вдоль дома? Ага, это поэт Горлов, только очень возбужденный!
– Каткевич! Выходи! Выходи, Каткевич!!
Наверху раскрывается окно, и голос критика осведомляется, мол, что за шум?
– Они ее это… Пристрелили!! Но я здесь ни при чем, она сама к ним побежала!!
Молчание, а через пару минут на ступенях появляется фигура Каткевича. Он подходит к неподвижной Машке и, присев, гладит ее. Следом нерешительно приближается Горлов, что-то бормочет, затем в тишине слышится хряск.
– За что?! Я же сказал: она сама!
А критик уже движется в сторону боевой машины.
– Эй, стоять!
– Да пошел ты!
– Стрелять буду! Подходить запрещено!
– Срать я хотел на твои запреты! Я тебя, суку, голыми руками задушу!
Сухо щелкает выстрел, потом еще один. Каткевич останавливается, будто наткнувшись на стену, и меня окатывает холодной волной: убили?! Вот он сейчас упадет, свалится на мокрую траву, а дальше на мушку возьмут дурака Горлова, меня… Но Каткевич вдруг истошным голосом орет:
– Суки!! Бляди! Ненавижу вас!
Видно, что один из бойцов держит автомат навскидку (палил он, конечно, в воздух), а другой в это время приложил к уху рацию и скороговоркой кого-то зовет. Ага, ссыте, когда страшно?! Холодную волну страха сменяет горячая, то есть, меня захлестывает праведный гнев: доколе?! Что вам, гадам, сделало несчастное животное?! А из окон уже высовываются люди, они тоже кричат, выходят на ступени, кутаясь в плащи и куртки, и, приблизившись к бойцам, наперебой выражают возмущение. Убитую Машку переносят ближе к фонарю, обступают ее, и опять – новая порция гневных упреков. Бойцы продолжают держать нас под прицелом, но видно, что они напуганы, и толпа придвигается к ним все ближе, чувствуя их страх.
– Па-ла-чи! – скандируют люди, – Па-ла-чи!
И только комендант (не иначе: за свой жалкий пост беспокоится!) тихо уговаривает: мол, разошлись бы вы, по времени уже – комендантский час, а значит…
– А значит: ты сейчас самый главный, так?! Ты же у нас комендант, верно? А если ты главный, то прикажи этим козлам убраться отсюда вместе со своими пушками и пулеметами! Хватит, навоевались!
Комендант с кривой ухмылочкой отваливает, а сталинская «солонка» выбрасывает все новые порции «соли земли русской». Вот он, наш звездный час! Убитая Машка станет точкой отсчета, началом новой революции, которую совершим мы, молодые гуманитарии! Именно мы способны упразднить ваш вековой закон ЧЧВ, укротить вашу страсть убивать, гнобить, сажать в тюрьмы, потому что вы, быть может, и воины, но у вашего пути нет сердца. А если у пути нет сердца, то от него никакого толку – так сказал Хуан Магус!
И вот уже стоят в одном ряду «ивангордист» Коровин и иудей Либерман, и я встаю рядом, готовый бросить в лицо недругам стих, облитый горечью и злостью. Сочинить его помогут и Горлов, и Балабин, быть может, даже Лера: увидев такое, она, конечно, отринет липкие объятия Эльзы и опять сделается веселой и разбитной подружкой, вместе с которой мы пойдем по дороге в будущее. Где-то здесь я вижу и Ника, всегда готового, как пионер, участвовать в любой бузе, и его родственницу Ирину вместе с сыном Геннадием. Видишь, Ирина, это все? Нет, твоя историческая родина не безнадежна, она воскресает на глазах, как Феникс из пепла, поэтому ты правильно сделала, что вернулась из Мексики…
Фары слепят сразу с двух сторон, и люди в толпе закрывают глаза ладонями.
– Немедленно всем разойтись! – лязгает мегафон, – Возвращайтесь в дом, сейчас будет проверка документов! Немедленно разойтись!
С крытых брезентом грузовиков спрыгивают рослые ребята, выстраиваются полукругом и, грозно поводя автоматными дулами, теснят толпу к подъезду, вроде как собирают «соль» обратно в «солонку». Вот уж точно: просыпанная соль – не к добру! Кого-то уже пнули прикладом, кого-то обматерили. Крики, визг, ругань, но сила солому, как известно, ломит, и комендант уже трясущимися руками выдает офицеру связку ключей, то есть, отсидеться за закрытыми дверями нынче не получится.
– Ходить по коридорам до окончания проверки запрещено! – в замкнутом пространстве мегафон разрывает уши, – Всем находиться в своих комнатах!
Я оказываюсь в комнате Коровина: Каткевича повязали, а Либерман куда-то исчез. Здоровяк Коровин бледный, как холодильник, из которого он достает початую бутылку водки. Давай, что ли? Что ж, давай, почвенник, нам терять нечего…
– Зря Каткевич на них попер, – набулькивая, говорит Коровин, – это ж тебе не теток поэтических критиковать, на таких залупаться – себе дороже! Меня тут взяли недавно – в обычный вытрезвон, так отделали, как бог черепаху! И сегодня отделают! Рожа у меня такая, понимаешь? Она ментовский кулак притягивает, как Земля – Луну!