Возвращение к любви

Георгиу Георге Константинович

— Не хотелось бы вас расстраивать, однако полагаю, что это в наших же интересах. — Вынув из кармана пиджака, перекинутого через руку, конверт, он протянул его Максиму. — Прочтите все это.

Максим Мига не успел достать из конверта письмо. Элеонора Фуртунэ подошла к ним проститься. Чуть конфузясь, протянула ему руку, а Кэлиману шутливо спросила:

— Мы еще продолжим начатое сегодня сражение? Хотя силы пока и неравны…

— Вся наша жизнь — борьба, — в тон ответил ей секретарь райкома.

Элеонора заметила, что оба чем-то озабочены, и удалилась. Мога вынул из конверта листок, густо отпечатанный на пишущей машинке старого образца, развернул его, и сердце его сжалось. Он вспомнил о машине Элеоноры, оставленной

перед его домом в тот вечер; она сама показала тогда ее Максиму. «Что подумали люди, которые могли ее увидеть?» Они стояли у окна, глядя, как рассеивается сумрак ночи; она прижималась к его плечу, и хотелось, чтобы наступающее утро не было в силах их разлучить… Неужто об этой ночи и писал теперь неведомый анонимщик? Максим начал читать: «…В районе есть люди более компетентные, чем этот пришелец Мога. Захватил три комнаты. Чтобы принимать в них любовницу. Тогда как многодетные семьи остаются без жилья. Скитаются по частным квартирам…» Имя Элеоноры нигде не упоминалось, но не было исключено, что писавший — или писавшие! — имели в виду именно ее. Вспомнилось заявление Олару: «Товарищ Станчу мог бы руководить и целым министерством!» Неужто это дело его рук? Нет, не верилось.

Он развернул другой листок, исписанный фиолетовыми чернилами, вручную. «Распоряжается, как ему взбредет… Не прислушивается к критике… Назначил Флорю заведовать лучшим отделением совхоза… Если каждый начнет выдвигать своих любовниц…»

У Моги потемнело в глазах. Кэлиману читал этот бред, некоторые фразы подчеркнул красным карандашом! Что он хотел этим сказать? Мога сурово посмотрел на него, возвращая конверт.

— Так вот почему вы искали меня сегодня утром! — Он с трудом сдерживал закипавший гнев. Возмущали не анонимки, мало ли что, кому-то он не угодил, кто-то мечтал о должности, которая досталась Анне. Писали люди без совести, к тому же трусливые. Эти личности, впрочем, тоже не интересовали его, Максим едва не бросил конверт под ноги.

Секретарь райкома верно понял его взгляд.

— Я посчитал необходимым предупредить вас, — заметил он сдержанно.

— Спасибо за заботу. — Лицо Моги стало жестким, как кора дуба, глаза сверкали из-под насупленных бровей. — На вашем месте я сразу бросил бы их в корзину. Но, может быть, вы подумали: авторы, возможно, в чем-то и правы?

— Я действительно подумал: на свете есть еще негодяи, мешающие нам жить, не дающие спокойно работать, — невозмутимо отвечал Кэлиману. Другой реакции от Моги он и не ждал; такая личность не могла не испытывать глубокого возмущения, если клевета задевала честного человека, тем более женщину. — И решил уничтожить письма, но не прежде, чем покажу их вам. — Кэлиману извлек листки — их было три с примерно одинаковым содержанием и разорвал с тем удовлетворением, с которым всегда совершается правильный поступок; мелкие клочки бумаги разлетались по поверхности воды, ветерок, налетевший из сада, погнал их от берега прочь. — В конце концов, — он повернулся к Моге, — это первые и, надеюсь, последние. Но кто может в этом поручиться?

— С той минуты, когда на них перестанут обращать внимание, их станет все меньше и меньше, — проговорил Мога. — Наверняка! Худшее во всей этой истории, пожалуй, в том, что некого взять за шиворот и спросить: чего тебе надо, трус? Справедливости? Так вот тебе трибуна, выходи на нее и скажи! Мы слишком с ними либеральничаем, Александр Степанович!

— Если считаете либералом также себя, — согласен! — сказал Кэлиману. — Собирался объясниться с вами, да не было случая. Посудите же сами: генеральный директор с одобрения райкома партии предлагает на должность главного агронома хорошего специалиста; директор соответствующего совхоза отказывает, а генеральный директор сразу же уступает, не настаивая, хотя в указанном совхозе был бы весьма к месту главный агроном — опытный специалист. В результате

райком партии тоже оказался в двусмысленном положении. И если этот стиль найдет продолжение, вы ответите, Максим Дмитриевич, за разбитые горшки.

— Это не совсем так, Александр Степанович, — возразил Мога, еще хмурясь. — Станчу решил схитрить и ждал, что я заставлю его принять товарища Флорю на работу. В случае чего, он не будет в ответе. Не буду хвастать, — улыбнулся он наконец, — только я тоже не простак. Пускай же он теперь кусает локти и знает, что, приняв решение, следует принимать и ответственность. Каждый из нас обязан нести свою долю ответственности, не уклоняясь и не хитря.

Максим Мога проводил секретаря райкома до машины, которая ждала в тени большой яблони; оставшиеся несколько метров они прошли, не обмолвившись более ни словом.

5

На пути к Пояне Мога остановился на кордоне у Штефана Войнику, лесничего. Максима охватила вдруг небывалая усталость; совершенно обессиленный, он боялся, что не сумеет добраться до дому. Максим вел машину сам; Ионикэ Бырсан, шофер, еще накануне уехал в Кишинев — подать документы в сельскохозяйственный институт, на механический факультет. Битых две недели, сколько длилась косовица, Ионикэ ни днем, ни ночью не расставался с Могой. Машина, бывало, служила им и домом, и столовой, и спальней. Если случайно по какой-то причине останавливался комбайн и поблизости оказывались Максим Мога с его шофером, оба старались помочь, и толку при этом, конечно, было больше от Ионикэ, хотя и Мога еще в Стэнкуцком колхозе стал неплохо разбираться в технике. Чаще всего, пока прибывал механик, комбайн опять оказывался в строю. Но починка порой требовала больше времени; тогда Мога оставлял Ионикэ с комбайнером и уезжал без него в соседний совхоз, а на обратном пути забирал шофера с того места, где оставил.

Благодаря этому до конца уборочной кампании Ионикэ Бырсан стал весьма популярной фигурой среди комбайнеров, трактористов и шоферов объединения. Одни искали его дружбы, другие завидовали — сам генеральный директор приезжает за ним и сажает рядом с собой в машину! А одна молоденькая комбайнерка из Селиште заявила, что ради него готова переехать в Пояну вместе с комбайном!

На кордоне ворота были заперты, во дворе и в доме не было заметно никакого движения. Хозяин явно отсутствовал. Однако калитка оказалась открытой. Большой пес, сидевший на цепи возле зеленой будки, залаял, но ветер донес до него запах знакомого человека, и он отступил в тень, недовольно ворча, — напрасно побеспокоился.

Дверь дома тоже была на запоре. Максим пошарил над балкой и нащупал ключ; Штефан показал ему как-то место: «Если меня нет, открывайте сами». В комнатке Элеоноры он в нерешительности остановился у порога. Он впервые был здесь один. Но заметил ее фотографию, увидел знакомую улыбку, и отчуждение отступило. Странное дело, подумал он, неужто никто и не подозревает об их отношениях, возникших между ними? Ведь даже в тех анонимных письмах упоминается только Анна. И все-таки, почему Элеонора поспешила уехать? Может, она тоже получила такие послания и по этой причине избегает его, хотя и не показывает, что сердится?

В доме стояла полнейшая тишина, молчал и лес, и грех было в такой атмосфере тишины и гармонии думать о дурном. Сунутся недобрые думы в дверь — можно ее запереть, толкнутся в окошко — закроем его плотнее, задернем шторы. Но вот ты входишь вместе с ними в дом, и они с тобой и чувствуют себя привольно. Да ладно, бог с ними. Подумаем о том, что косовица завершилась с успехом, но выявила также весьма тревожное обстоятельство: техническая служба в объединении не стоит ломаного гроша. Требуется, стало быть, полная ее реорганизация, а для этого — надежный, достойный доверия человек. Знаток техники. И добрый хозяин. «Возьми Войку, — сказал Хэцашу, — он хороший специалист».