Возвращение к себе
Шрифт:
Он усаживается, намазывает маслом поджаренный хлеб, ест, наполняет свою чашку, мешает ложечкой сахар, отставив в сторону мизинец, подставляет ослепительному солнцу широко раскрытые глаза – он очарован и счастлив…
За десять суток постели, сна, цыплёнка и варенья он помолодел лет на десять. Снова стал подростком Марселем, которого я трепала за щёчку, чтобы убедиться, «что она настоящая», – я всегда потом с удивлением смотрела на свои пальцы, словно на них должны были остаться следы серебристо-пастельной пудры и голубовато-зелёного грима, которым актёры рисуют жилки… И этому пупсику столько же, сколько мне? Каждый солнечный день смотрелся в
Анни, глядя на Марселя, очевидно, испытывает к нему совсем другие чувства, она сама же и суммирует их в простеньком восклицании:
– До чего странно видеть тут настоящего мужчину! «Мужчина» морщится, тужась изобразить на лице целую гамму чувств: тщеславие, обиду, скромность – мне, мол, так много и не надо… Недомогание залегло под его глазами двумя сиренево-перламутровыми ложбинами, двумя поэтичными сладострастными оплеухами. Анни перестала есть. Может, мечтает, глядя на моего приёмного сынка, о юном шофёре из Агея или юном швейцаре из Карлсбада? Если не считать выбора объекта, её воспоминания вряд ли отличаются разнообразием. Да уж! Вот посмеёмся, если она влюбится в Марселя! На безрыбье-то… Но я же его знаю! Этот рак Анни не по зубам! Да что я? Какой там рак? Креветка, беленькая креветочка!
– Как себя чувствует папа, Клодина?
– Неплохо, спасибо. Он присылает мне три письма в неделю.
– А когда вернётся?
– Не знаю. Врачи считают, что горный воздух пошёл ему на пользу, но о настоящем выздоровлении говорить рано… Может, недели через три, через месяц, а может, и позже…
– Как не скоро! – вежливо восклицает Марсель.
– Вот именно.
– Знаете, моя дорогая, перенапряжение – это такое дело! У меня, например… Но Анни, наверное, неинтересно…
– Напротив, напротив…
– А впрочем, я-то уже здоров, здоров, здоров! Вы мои ангелы-хранители!
– Хорошо, договорились… Когда же вы нас покинете?
Слабый румянец в миг сбегает с его щёк, он опасливо косится на дверь… Мне становится немного стыдно:
– Я просто хотела спросить, вас не ждут дела в Париже или где ещё?
– Вам надо бы, просто из осторожности… – начинает Анни.
Она обрывает себя на полуфразе, но я чувствую скрытый упрёк: чёрт возьми! Какая деликатность! Уж Анни бы не стала устраиваться в гостях у подруги как у себя дома, распоряжаться и прислугой, и зверями, менять по своему усмотрению время обеда, нарушать апатичную дремоту фермера, так и оставившего по забывчивости картошку гнить в земле…
Нет, больше ни слова не скажу. Это будет ещё ужаснее. Трепещите, противники! Я стану вежливой и безразличной… А впрочем, у меня вряд ли получится: такое нужно всосать с молоком матери…
Молчание начинает тяготить: Анни страдает неподвижно, Марсель царапает белоснежную скатерть. Я уставилась на огненную звезду, вырезанную в дверце печки. Наконец моя смуглая подружка не выдерживает: глубоко вздохнув, она слабым голосом, неторопливо, словно эхо, повторяет:
– У вас, конечно же, нет никаких срочных дел в Париже?
– Нет, абсолютно… Даже наоборот…
Я хохочу отрывистым смехом. О да! «Наоборот». Он боится, что его отловят и обчистят или того хуже. Жаль мальчика!
– В таком случае… вы доставите нам удовольствие, останетесь ещё ненадолго?
Вроде бы ничего не значащая, короткая фраза. Но в устах Анни это ни больше ни меньше как демонстрация независимости, переворот, преступление против Клодины!
Марсель оказался поумнее, он сразу чувствует, чем пахнет. И глядя на меня, неуверенно бормочет:
– Вы необыкновенно любезны, Анни… Только…
– Да оставайтесь, Марсель, хватит притворяться. Я кладу руку ему на плечо – то ли ласка, то ли трёпка, – моё самолюбие негостеприимной хозяйки вполне удовлетворяется тем, что изящное, как у дамы времён Второй империи, плечико сжимается от моего твёрдого пожатия.
Жизнь втроём оказывается не такой ужасной, как я боялась. И потом, от Рено приходят такие успокаивающие, тёплые письма, полные признательности, которой я не заслуживаю! «Я всегда был уверен в тебе, дорогая, я знал, что ты всё устроишь, избавишь меня от малейшей неприятности, и вот ты доставила в Порт-Анни моего плохо воспитанного, заблудшего сына…»
Как тяжело мне было читать это письмо, этот благодарный возглас, которого я вовсе не стою, – я чуть не зарыдала от стыда, мне захотелось перебить все стёкла, сокрушить ногами английскую мебель… Об этом знает лишь Тоби-Пёс: маленький чёрный коротконогий гномик лежал под столом и, прежде чем я пошевелилась, уловил исходящие от меня разрушительные флюиды… Заволновался, шкура его задёргалась, он встал на задние лапы, подняв на уровень стола свою чудовищную голову с глазами негра – сверкающие клыки, широкие когти, ни дать ни взять добродушный демон из преисподней. Я потрепала пса по загривку и мысленно попросила у него прощения.
Да, жизнь вошла в русло, порой я стараюсь изменить её течение, как мне нравится, но чаще всего мне это не удаётся. Анни и Марсель, два хитрых слабых существа, словно заключили между собой тайный союз, хотя и трёх фраз не сказали друг другу в моё отсутствие. Мой приёмный сынок, мастер постепенно усиливать эффект, начинает понемногу пускать в ход галстуки, плоские шапочки с большим козырьком, бриджи и тирольские чулки, которые могут довести толпу до неистовства. А ещё он иногда одевается в стиле графства Норфолк – костюм всегда в обтяжку, словно маловат, – это если его потянет поиграть в пажей… Анни от волнения переделывает по три раза на дню свой конский хвост, того и гляди кожа начнёт сходить лоскутами. Я же принципиально не вылезаю из коротких юбок грубой шотландки и тёплых, мягких однотонных блузок – мне идёт ярко-оранжевый, и нежно-розовый, бирюзовый, к тому же они создают такие колоритные пятна на фоне порыжевших лужаек. Сверху грубая шерсть, под ней тончайший королевский батист, на ногах туфли на толстой подошве, на голове ничего – вот что даёт мне сегодня физическое удовлетворение. Марсель зовёт меня в насмешку «девой из племени Мева», но мне это не нравится. Мева опасные дуры: спать, видите ли, надо только на жёстком, а питаться сырой редькой. Подумать только, сырой редькой! О сладкое дыхание нежной девы Мева…
А между тем мои подданные (тронутая малютка и юноша с особыми вкусами) хоть и не ропщут, но увиливают от подчинения, что-то изменилось в моём спокойном королевстве, на моём холме, на моей жемчужине, с которой медленно стираются тщеславные царапины цивилизации… Например:
– Что будем сегодня делать, Клодина?
– Что будете делать вы, Марсель, не знаю. Лично я собираюсь за шишками, а также за грибами, если попадутся. А вы, Анни?
– Я? Да ничего… не знаю.
– Ну, будем считать, праздничная программа согласована… счастливо, дети мои. Я вернусь к обеду, не раньше.