Возвращение к себе
Шрифт:
– Послушайте, Клодина…
– Я слушаю, дорогая.
– А вам самой никогда не хотелось уехать?
– Хм… тут есть над чем поразмыслить: пожалуй, отрицать не стоит – бывают минуты, когда мне очень даже хочется… отчалить…
– Не шутите так! Мне надо, чтобы вы поняли. Страсть к перемене мест… не каждый даже подозревает, что такое существует на свете. Это болезнь, отрава! Клянусь, Клодина, это даже нельзя назвать осознанным стремлением, просто безумное желание. С чем бы его сравнить?.. А, вот… это как киста, она потихоньку зреет в теле, становится
Руки Анни мечутся то к голове, то к животу, она с трогательной настойчивостью, как больной на приёме у врача, пытается определить, где именно болит, глаза её, как обычно к вечеру сиреневые, смотрят на меня вопросительно… Я глажу её по волосам, чтобы успокоить:
– Бедняжечка моя! Давно надо было рассказать… И куда же вас так влечёт?
Она устало пожимает плечами:
– Сама не знаю. Да это и неважно, главное, чтобы…
– Ну, в таком случае выход есть: купите сезонку на окружную железную дорогу и катайтесь на здоровье.
Анни не смеётся, а всё так же продолжает:
– Имейте в виду, Клодина, я не утверждаю, что скоро уеду. Я только хочу уехать!
– И сдерживаете своё желание. Вот так и подрывают здоровье.
– Нет!.. Подрываю здоровье я не этим!
И в глазах её мелькает непривычная, сомнительного свойства ирония. Я даже отшатываюсь, будто моя кроткая Анни вырядилась вдруг проституткой.
– Должно быть, я чего-то не знаю, Анни. А ведь когда-то вы мне доверяли.
Я намеренно преувеличиваю – Анни никогда особенно не раскрывалась. Однако мой упрёк достигает цели:
– Я бы рассказала вам всё, Клодина… но так много всякого, всякого, всякого!
Трижды повторив последнее слово, она трижды кивнула, склоняя голову всё ниже и ниже, будто пила из наклонённого кувшина.
– Тогда давайте только самое мерзкое…
Взгляд её снова становится медлительно-сладким, распутным, она не смотрит мне в глаза… потом сползает на пол, к моим ногам, не в силах бороться с потребностью в физическом унижении, с извечным женским стремлением в благоговении стать перед кем-нибудь на колени:
– Клодина, я всё попробовала, всё! И никто об этом не знает!
Она зарывается лицом в мои руки и ждёт… чего? что я буду её ругать? или в наказание заставлю до изнеможения читать молитвы? или что отпущу ей грехи?.. А я зубоскалю:
– Всё попробовали, говорите? А там особенно и пробовать нечего… Я часто размышляла, как, в сущности, мало разнообразия в любовных утехах.
Она поднимает растрёпанную голову: рот приоткрылся от удивления, даже глаза в тени снова кажутся синими:
– Мало разнообразия в лю… Ну вы, оказывается, и привереда!
В голосе Анни столько искреннего восхищения, преклонения перед «любовными утехами», что я покатываюсь со смеху…
– Поздравляю, Анни! Поздравляю вас… и, разумеется, его!
Она поднимается с колен, стоит и с видом скромницы затягивает пряжку на поясе, подкалывает свесившуюся на щёку чёрную прядь, наконец сокрушённо признаётся:
– Это не Он, Клодина.
– Вот как? Значит, Она?
В моей груди шевельнулась ядовитая змейка – а я-то считала, что она давно умерла… Но Анни отвечает:
– И не Она! Скорее… Они!
– «Они». Ну что ж!..
Я так растерялась, что больше ничего не могу выдавить из себя. Они! Сколько же их, интересно? Семь, а может, триста? Семейная пара или целый батальон? Они! В этом отношении меня не назовёшь общительной: я могу принадлежать только кому-то одному и потому испытываю нечто вроде уважения, некоторое преклонение перед недостижимым.
На мой глубокий вздох эхом отозвался… Тоби-Пёс – маленький бульдог так смешно и тяжко вздыхает, словно душу его теснит вселенская скорбь… Тоби-Пёс тактичен и тонко чувствует ситуацию. Глаза Анни повлажнели, она начинает нервно смеяться, и Тоби-Пёс тут же поднимает на нас глаза благочестивого негра с белоснежными белками… Наступает разрядка – Анни, захлёбываясь от смеха, падает в мои объятия.
– Я всё расскажу вам, Клодина!.. По крайней мере, всё, что я знаю.
– То есть как это, что вы знаете? Уж не лунатик ли вы?
– Нет… Только дайте я сначала возьму в руки вышивку, так мне будет проще.
Устроившись поудобнее в самой глубине необъятного кресла, я дожидаюсь, когда же начнётся увлекательная история. Прямо передо мной – склонённая голова Анни с птичьим хохолком, она отчётливо вырисовывается на фоне вызывающе пошлой кретоновой обивки, настолько откровенно пошлой, что это по-своему ободряет. Что-то слишком долго собирается с мыслями моя подружка: как бы не передумала, и я начинаю сама:
– В некотором царстве, в некотором государстве…
– В некотором царстве, в некотором государстве, – послушно повторяет она, – а точнее, в Баде, стояла гостиница, на берегу крохотной речки – к ней и подходить близко не разрешалось, лужайки вокруг каждое утро вылизывали даже не метлой, а мягкой щёткой… Жара ужасная, отовсюду музыка, каждый закуток ярко освещён, номера сверкают свежестью, в них искрится радость, а мне невесело. Ещё там была столовая столиков на тысячу, женщины в бриллиантах, мужчины как Тоби-Пёс: все в чёрном, а грудь ослепительно белая. И посреди этого блеска я, замарашка – что снаружи, что внутри… А надо вам сказать, за соседним столиком сидел молодой человек…
– Так, так!
– Он как-то поднял мой зонтик… Нет, началось не с этого! Один раз мы столкнулись на лестнице, и он сказал мне… Нет, тогда он ничего не сказал, но, в конце концов, можно и взглядом выразить довольно много, правда? ну и за столом тоже… Ой, Клодина, я сама не знаю, что говорю! Нет, мне ни за что не объяснить вразумительно… Получается так грубо, когда стараешься передать главное в нескольких словах…
От расстройства она запутала шёлковую нитку и вся взмокла.
– Ничего, ничего! Отбрасывайте детали – только основное!