Возвращение Каина (Сердцевина)
Шрифт:
— Не помню… Забыл. Все забыл. Но помню — была…
Жеребчик, будто показывая свою стать, поворачивался то одним боком, то другим, красиво выгнув шею, чесался мордой о свою ногу, потом резко вскидывал голову и замирал.
— Почему меня не ищут? — вдруг спохватился человек. — Неужели они забыли обо мне, бросили? Я же ранен!
— Хорошо, что забыли, — успокоила конюшица. — Теперь ты вольный. Хочешь жить в лесу?
— А рана правда не опасная?
— Нет, только крови много вышло.
— Хочу, — признался он. — Мне так хорошо стало, звезды над головой вижу… И про звезды песня была!.. Давно не пел, потому и вспомнить не могу… А ты сейчас не уйдешь от меня?
— Не уйду.
— Тогда я посплю немного
— Спи, — она погладила его по волосам, подгребла листьев под голову.
— Рука теплая, — проговорил он и будто бы заснул.
В следующий миг жеребчик взвился на дыбы, заржал, застонал от дуновения смерти; в небо вместе с искрами и дымом взметнулась черная тень, похожая на птицу, закричала визгливо и пронзительно и растаяла в темном небе. И сразу поднялся ветер, тучи поплыли над лесом и скрыли звезды.
Конюшица подняла лопату и начертила рядом с человеком прямоугольник.
— Вот и тебе будет землянка. В лесу станешь жить. Ничего, тебе тепло будет. Листьями присыплет, затем снегом… Тебя ведь тоже забыли и никто никогда не вспомнит, если ты даже своих песен не помнишь…
Аннушка вставала редко, лишь по какому-то важному случаю, но быстро подступала слабость, подкашивались ноги, и возвращалась она к себе в комнату, держась за стенку либо обвиснув на плечах Валентины Ильинишны. Врачи ставили один диагноз, потом другой, и все настойчивее советовали лечь в больницу на обследование. Аннушка отказывалась и от больницы, и от лекарств, чаще всего запиралась и, никого не впуская, лежала с книгой в руках, иногда читала, иногда засыпала в таком положении или просто смотрела невидящими глазами на книжные страницы. После ареста Аристарха Павловича в доме учинили повальный обыск — простучали даже стены, полы, подоконники, а в комнате Аннушки перевернули всю библиотеку бабушки Полины, пролистали все книги, прощупали переплеты, развинтили старинную люстру, чтобы заглянуть внутрь Пока молодые люди в гражданском перетрясали библиотеку и вещи, Аннушка смотрела на них равнодушно, однако когда они заинтересовались скульптурой Афродиты и стали рассматривать свежесклеенные рубцы на руках, не выдержала, приподнялась на постели.
— Не смейте!
И тем самым словно подстегнула их. Олег все-таки нашел состав клея, и руки Афродиты держались так крепко, что без молотка и зубила отбить их не удалось. Принесли инструменты и с каким-то азартом снова расчленили скульптуру. Аннушка обвяла и не смогла произнести больше ни слова.
После обыска у нее начали мертветь руки…
Она перестала запираться, и, пользуясь этим, царевичи заходили когда вздумается — приносили еду, питье или просто сидели и разговаривали. С детьми Аннушка слегка оживала, придумывала игры, давала поручение достать какие-нибудь книги с самых верхних полок, принести снежок после первого снега. И однажды царевич Николай Алексеевич ни с того ни с сего вдруг сказал:
— Когда ты будешь выходить замуж, я буду твоим пажем и понесу шлейф.
— И я тоже, — добавил великий князь Михаил Алексеевич.
Аннушка заплакала навзрыд, и они долго потом утешали ее, массировали руки, гладили по голове и тоже шмыгали носами.
После этого они уже не вылезали от Аннушки до позднего вечера. Если Екатерина приходила за ними и уводила из комнаты чуть ли не насильно, то получала в ответ десятки вопросов.
— Ты знаешь, мамочка, почему динозавры вымерли сразу все?
— А знаешь, почему у них были маленькие головы и огромные туловища?
— Что такое — хаос?
— Почему у рыбы мозги жидкие, а у человека твердые?
— И почему называется «небесная твердь» и «земная хлябь»?
Ночами Аннушка спала плохо, забывалась на полчаса и вздрагивала: ей чудилось, что кто-то стучит в окно и тихо зовет. Она вставала, отодвигала занавеску, но осенняя тьма на улице была плотной, непроглядной. Лишь однажды ей показалось, что за мутным, заплаканным стеклом мелькнуло чье-то лицо, а точнее, глаза. И вот когда ночью выпал снег и ей вновь почудился негромкий стук, Аннушка не встала, однако утром за окном увидела следы: кто-то сначала стоял напротив окна, а затем поднимался на фундаментный карниз. На следующий вечер она попросила царевичей поставить кресло к окну и, отправив их спать, забралась с ногами в кресло, укрылась пледом и приготовилась сидеть всю ночь. Снег за день растаял, и на улице опять было черно, ветрено и холодно, только едва поблескивала в свете далеких фонарей темная озерная вода.
Около трех часов ночи Аннушка услышала близкий шорох — кто-то захрустел травой под окном, затем чьи-то руки коснулись жестяного слива под рамой. И вот в нижнем глазке окна проступило незнакомое мужское лицо. Аннушка сжалась и непроизвольно тронула штору. Человек в то же мгновение спрыгнул с карниза, и все пропало.
Целый день потом она мучительно вспоминала это лицо: было что-то знакомое в этом взгляде больших глаз, но вместе с тем и чужое. И вдруг ее осенило — Олег! Только безбородый и безволосый и оттого длиннолицый, со впалыми щеками и крепким раздвоенным подбородком. Значит, он жив!
Эта догадка оживила и ее. Еще днем Аннушка стала готовиться к следующей ночи: сама переставила кресло напротив окна, растворила внутреннюю раму, а у наружной отвернула старинные, тяжелые шпингалеты. К ручке же привязала кусок бельевой веревки, чтобы, не подходя к окну, открыть его. Царевичи заметили приготовления, но Аннушка объяснила, что ночью ей бывает душно — недавно дали отопление, и она таким образом будет проветривать комнату не вставая с постели.
Потом она поймала себя на мысли, что день очень длинный, что невыносимо медленно смеркается и приходит ночь. До двенадцати не выключала настольную лампу, словно давая сигнал, что она дома, и когда, выключив, устроилась в кресле, вдруг испугалась, что сегодня он не придет. А на улице между тем снова пошел снег — косой, крупчатый, он стучал в окно, бросаемый ветром, и Аннушка каждый раз вздрагивала, готовая потянуть веревку и растворить окно. Ей явственно слышались шаги, шорох быльника, однако в просвете отдернутой шторы было пусто.
Он пришел лишь под утро, когда успокоилась непогодь и за окном побелело. Он встал на карниз и прильнул к стеклу. И наверное, еще не успел разглядеть, что открыта внутренняя рама, как Аннушка распахнула створки. Он не ожидал этого и замер, будто вор, захваченный на месте преступления.
— Входи, — сказала она. — Если не можешь войти в двери…
— Прости, — выдавил он хриплым, простуженным голосом. — Я не хотел возвращаться…
— Ну, входи же, — попросила Аннушка. — Мне холодно, окно открыто…
Он опомнился и с трудом вскарабкался на подоконник. Аннушка помогала ему, тянула за одежду — откуда-то сила взялась…
— Не хотел возвращаться, — виновато повторил он, стараясь затворить окно непослушными руками.
Аннушка завернула шпингалеты, притворила внутренние створки. Олег тут же, у окна, опустился на пол, стянул с головы спортивную шапочку. Видимо, он подстригал сам себя — голова была в полосах, будто в шрамах, небритые щеки ввалились.
— Хотел навсегда уйти от тебя — не могу, — признался он. — Оружия мне не дали… Везде мне препятствия, а все пути — к твоему окну… ОМОН гонял меня по лесу, как зайца… Потом я не стал убегать, под пули подставлялся — попасть не могут! Стою, а он в упор весь рожок в меня — хоть бы задело. Только деревья вокруг как дятел поклевал… И он стоит, глаза выпучил, трясется. И никак не может второй рожок вставить. Я пошел — он мне в спину… А я твое имя, как молитву, шепчу.. Потом слышу — заорал, автомат об дерево, на землю упал, бьется в припадке… Я так и ушел у них на глазах.