Возвращение Каина
Шрифт:
Аристарх Павлович инстинктивно сделал движение гортанью, но сказать не смог, развел руками. Валентина Ильинишна была в смятении, мольба стояла в ее глазах…
И ему так стало жаль ее! Не гнев, как бывало, не буйство взорвало его, а волна любви и жалости захлестнула душу и разум. Он должен был помочь ей осуществить тот тайный замысел, с которым Валентина Ильинишна привела его сюда; он должен был спасти ее мечту! И он хотел этого!
Но чем больше хотел, тем сильнее смыкались голосовые связки в пересохшем горле, и предательский язык напрочь отказывался повиноваться. Ведь пел же, пел! И голос, поднимаясь
Аристарх Павлович даже не пробовал взломать эту корку, запечатавшую горло, ибо был уверен — не получится.
— Вы знаете, я обязательно к вам приеду, — неожиданно заявил Веденников. — Только обязательно дайте мне телеграмму, когда начнут ломать бетон… И хорошо бы на этот дуб вновь повесить колокол. Пусть небольшой… Важен символ!.. Когда я пел «Князя Игоря», очень часто вспоминал Колокольный дуб… Как-то сразу представляешь себе Русь того времени: огромный дуб, на дубу — колокол звонит… И уже такой образ! Юноша под колоколом, веревка в руках… И мощный звон по всей земле… Дон! Дон! Дон…
— Обязательно сообщим, — заверила Валентина Ильинишна. — Только дайте ваш адрес.
— Пожалуйста! — Он записал на бумажке и подал Аристарху Павловичу. — Буквально два слова, я пойму… Пока же попробую поискать колокол. Дело трудное, церквей много открывают… А вдруг и для дуба сыщется один колокол?
Веденников проводил их до служебного выхода, распрощался там, и они пошли по взбаламученной и ревущей машинами Москве.
Их первозданный гармоничный мир разрушился внедрением какой-то чужеродной, третьей силой, и они теперь растворились и пропали в Великом Хаосе. Их метало по каким-то улицам, подземельям, прекрасным дворцам и жалким лачугам; мимо них и через них проносился то скрежет, то чистый звон, то смех, то плач. И все это сплеталось, скручивалось в некий прозрачный смерч, начальной точкой которого были они, а огромный, уходящий в бесконечность раструб — весь остальной хаотический мир.
Возвращались они ближе к вечеру и снова молчали всю дорогу, только уже по другой причине. Он видел вину в ее глазах и сам чувствовал вину перед ней. А мир за окном электрички, напротив, был только что создан из хаоса и новенький, не пропыленный еще космической пылью и не замаранный земной грязью сиял и искрился под ясным вечерним небом. От него невозможно было оторвать взгляда…
И так же молча они сошли на перрон своего родного города и пошли пешком куда глаза глядят. И ничего не было странного, что оказались в воротах Дендрария, потому что все их пути вели только сюда.
И только тут Валентина Ильинишна сказала:
— Прости меня…
Аристарх Павлович обнял ее и прижал ее голову к груди. Она приласкалась к нему, уткнулась лицом и замерла на секунду. Потом откинула голову и заговорила с отчаянием:
— Когда я услышала тебя! Когда услышала твой голос!.. Мне стало так обидно! Почему тебя слышу только я? Тебя должны слышать все!.. Я глупая, правда?
Аристарх Павлович прикрыл ее рот ладонью. Она поцеловала ладонь и улыбнулась. А на глаза набежали слезы.
Он взял ее за руку и повел в глубь Дендрария, без дорог, через темнеющую от вечерних сумерек дубраву. Он уже не опасался, что у него не получится,
— День и ночь роняет сердце ласку, день и ночь кружится голова. День и ночь взволнованною сказкой мне звучат твои слова…
Она засмеялась со слезами на глазах и, молитвенно сложив руки, прижала пальцы к губам и подбородку. И будто кричала ему, смеясь и плача, — пой! Пой же, пой!
Он пел! И это было их объяснение в любви.
7
Предсвадебная суета кружила их так, что они теряли счет дням.
Нужно было сшить подвенечное платье, купить хорошие белые туфли, кольца, заказать такси, послать приглашения гостям, а многим написать письма; наконец, самое хлопотное — закупить продукты, да не все сразу, а те, что долежат, не испортившись, до свадьбы, найти хорошего и недорогого вина, водки, шампанского. И как обычно в таких случаях бывает, вдруг пропадает то, что было всегда, срываются примерки из-за болезни портнихи, а колец на свадебную машину в таксопарке вообще нет — растащили на сувениры!
Многое было забыто в этих хлопотах, многое, что волновало когда-то, уходило в небытие…
Но Аннушка, несмотря на бурные дни, вдруг спохватывалась и тянула Кирилла то на кладбище, чтобы постоять среди цветущей сирени подле камня с изваянием прекрасного лика Варвары Николаевны, то в церковь к лику Богородицы. Или могла неожиданно заявить, что сегодня у нее выходной от суеты и она целый день будет катать по Дендрарию бабушку Полину и слушать ее бесконечные рассказы.
Точно так же она спохватилась, что пропустила уже несколько сеансов у художника и обязана немедленно явиться к нему.
И словно ледяной водой обдала Кирилла: ему казалось, что страшный старик давно ею забыт и вычеркнут из памяти.
Как в первый раз, она вела его переулками и дворами, темными лестницами и коридорами, чтобы вновь оказаться перед битой, разболтанной дверью…
Художник еще больше постарел и пострашнел. Его длинный нос загибался крючком, как у Кощея Бессмертного, а за плечами, кажется, вырастал горб. Он был сердит.
— Девочка, ты совсем отбилась от рук, — вместо приветствия заявил он. — Я не валяю здесь дурака, я работаю! Ты прекрасна и очаровательна, но ты обязана ценить мой труд!.. Ты совсем забыла меня.
Она лишь оправдывалась, виновато лепеча что-то невразумительное. И наконец, прервала его окриком:
— Не кричи на меня! Я выхожу замуж!
Старик только сейчас обратил внимание на Кирилла и, кажется, не узнал его, поскольку тот был одет в камуфляж.
— Замуж… — проворчал старик, доставая холст с незаконченной работой и устанавливая его на мольберте. — Мне все равно, замуж тебе или не замуж… Ты пока принадлежишь мне!
Такое заявление покоробило Кирилла, и то скептически-насмешливое отношение, с которым он входил в мастерскую, мгновенно улетучилось. Он уселся в кресло, на старое место, и сцепил руки. Старик гибким скребком соскоблил на пол только что заготовленные краски на палитре и тут же стал растаптывать их по полу, доставая новые тюбики и надавливая на палитру других красок. Причем разрезал тюбики ножницами с обратной стороны и выкладывал краски щедро, большими сгустками, словно собирался малевать огромное полотно.