Возвращение Каина
Шрифт:
Старший Ерашов медленно приблизился к бабушке Полине, склонился над ней и поцеловал руку. Кириллу ничего не оставалось делать, как пойти за братом, и когда он прикоснулся губами к побуревшей от старости руке, ощутил, как ее левая рука легла ему на голову…
В тот же день, когда Ерашовы проводили старшего на электричку, Николай Николаевич Безручкин пригнал в Дендрарий грузовик и заглянул к Аристарху Павловичу.
— Пошли, сосед, поможем старику вещи погрузить, — предложил он. — Дело скорое, быстро сбросаем.
Старик Слепнев, пьяненький и веселый, уже вытаскивал из квартиры какие-то узлы со шмотками и птичьи клетки. Вещей действительно оказалось немного — старье, рухлядь, слежавшаяся за годы и провонявшее птичьим пометом. Что было ценного — а инвалид войны Слепнев жил когда-то состоятельно, поскольку был хорошим специалистом по пушно-меховому сырью и, вероятно, приворовывал, — так вот все подходящее он давно снес на толкучку вместе с птицами, продал и пропил.
— Где теперь взять мореный дуб? — возмущался он. — Отделку же надо восстанавливать какой была! Это же такая красота! И во что превратил, алкаш несчастный?..
Аристарх Павлович знал, где взять мореный дуб, и в другой бы раз не выдержал страданий Николая Николаевича и подсказал, однако неожиданное переселение старика Слепнева вызвало жгучую обиду за Ерашовых. Пока они собираются, пока решают, мечтают и фантазируют, Безручкин делает дело и уже отвоевал половину второго этажа. Наверняка же на этом не остановится, и Ерашовым следовало бы упредить соседа, если они хотят собраться в один дом, в родовое гнездо. Они имеют полное право!
— Палыч, может, подскажешь, где взять дуб? — не очень настойчиво спрашивал Николай Николаевич. — Ты же лесником работал. А раньше ведь лесников заставляли дуб морить. Может, есть где притопленный?
Четыре больших ствола лежало рядом, в озере, затопленные еще во время войны. Те, что немцы срубили и не успели вывезти. Николай Николаевич знать об этом не мог, поскольку переехал сюда лет пятнадцать назад, после смерти брата. И вообще о дубах никто ничего не знал теперь; о них просто забыли, и Аристарх Павлович-то вспомнил о топляках случайно — на зимней рыбалке однажды зацепился блесной, а летом потом нырнул, пощупал ногами — лежат, родимые, уже наполовину в дно вросли. Но тогда кому они были нужны?
Ничего не добившись, Безручкин отстал. Вещи старика загрузили, и благодарный Николай Николаевич достал бутылку водки и тут же, в пустой квартире, принялся угощать. Аристарх Павлович лишь пригубил, чтоб обиды не было, зато Слепнев хватил от души и совсем опьянел. Сам Безручкин уже лет десять вина в рот не брал, но осталась в нем страсть поить и потом смотреть на пьяных. Конечно, не просто так поить, а за какое-нибудь дело или услугу.
— Как у тебя жеребчик-то? — участливо поинтересовался он. — Вижу, красавец растет! А говорили — подохнет!.. Тебе надо на него документы достать. У меня есть знакомые цыгане, специалисты в этом деле. Попрошу — сделают.
Аристарх Павлович замотал головой, дескать, не нужно: не хотел соседу давать и принимать от него не хотел. Николай же Николаевич зачем-то старался сделать Аристарха Павловича зависимым, пригребал его к себе, возможно, зная о близости к семье Ерашовых.
— Ладно, не твоя забота, — сказал он. — А документ на коня нужен. Хотя бы справку, что купил. На днях занесу.
Старик Слепнев уже чирикал по-воробьиному, и поэтому пришлось ехать разгружать ему вещи в новую квартиру. Дом был новый, двенадцатиэтажный, и однокомнатная квартирка сияла от свежей краски и обоев. Старик свалился на кухне, и вещи таскали вдвоем и Безручкиным, а вернее, возили на грузовом лифте.
— Все по-честному, — заявил Николай Николаевич. — Чтоб разговоров не было. Видал хоромы? Пять миллионов отдал!.. Но запакостит ведь через полгода.
Суммы выше пятидесяти тысяч Аристарху Павловичу казались уже относительными и нереальными — что миллион, что пять — все одно не представить. Фермерское хозяйство — десяток свиней, никак не могли дать такого дохода, как, впрочем, и пустые бутылки, которые Николай Николаевич продолжал возить. Аристарх Павлович не любил смотреть в чужой огород, считал постыдным заглядывать в карманы соседа, но в душе зарождалась обида на несправедливость. Николай Николаевич, работая на мусоровозе, ворочал миллионами, а старший Ерашов, прослужив двадцать лет в армии, дважды раненный и навоевавшийся, наскребал деньги на свадьбу брату, и если бы не бабушка Полина, отдавшая золотые десятки, приготовленные на смерть, неизвестно, как бы они выкручивались. И природа этой несправедливости была вовсе не в личных качествах, не в предприимчивости и разворотливости, а существовала как бы сама по себе. Хочешь жить богато, хочешь чего-то достигнуть — ройся в отбросах, делай грязную, черную работу, торгуй, выгадывай, а если хочешь остаться благородным и чистым — оставайся бедный, перебивайся кое-как: благородство — не товар и ничем не оплачивается. Оно вообще никому не нужно, за исключением тебя самого. Если бы Аристарх Павлович не знал Безручкина раньше, то принимал бы его за делового человека и никаких бы вопросов не возникало. Да вся беда в том, что последние пятнадцать лет он был весь на глазах. Когда Николай Николаевич появился в доме, он был, по сути, никем. После смерти его брата, человека порядочного и достойного, на Николая Николаевича свалилось счастье в виде квартиры и всей домашней утвари, которую он вынес и пропил за несколько месяцев. До этого он был бомжем, скитался по вокзалам, ночевал в теплотрассах, и тут, оказавшись единственным наследником, от радости сильно загулял и в результате угодил в лечебно-трудовой профилакторий. Жильцы дома хоть и пострадали от его гулянок, но как-то не ощутили всю их силу. Когда же он вернулся после лечения, да еще не один, а с женой Галиной Семеновной, сухопарой, спившейся женщиной, вот тут-то узнали, что такое новые соседи. Если Коля приходил навеселе и ничего с собой не приносил, то Галя брала огромную медную сковородку на деревянной ручке, украденную в столовой, и била его по голове. Коля уходил «в отруб», а Галя обыскивала его, находила деньги и бежала в магазин. Очнувшийся Коля, обнаружив, что обворован и побит, со сковородой наготове поджидал свою жену, и на сей раз все повторялось в обратном порядке. Соседи слышали эти удары «гонга» и вначале пытались вмешиваться, вызывали «скорую», милицию, но с Безручкиными ничего уже поделать не могли и отступались. Потом соседи просто стоически ждали, когда кто-нибудь из них убьет другого: это было негуманно и бесчеловечно, однако другого выхода не существовало. На жалобы власти не реагировали, поскольку сами ждали криминальной развязки как избавления. Когда же Безручкины добывали денег больше, чем можно купить вина на одного, то у них наступал мир. Они несколько дней пили на пару в полном согласии и, бывало, приглашали гостей, точно таких же забулдыг. Если в мирной пьянке участвовало больше женщин, то били там мужиков; если Коля наводил своих друзей, то били потом женщин. Однажды после многочисленных ударов «гонга» Аристарх Павлович выскочил из квартиры, чтобы остановить убийство, и увидел такую картину: протрезвевший Коля выволакивал за ноги женщин и складывал их в ряд на парадном крыльце — не оставили вина на опохмелку. И жену свою тоже оглушил сковородой и, выкинув на улицу, завалился спать. Женщины скоро пришли в себя и с проклятьями расползлись кто куда. Несколько раз Аристарх Павлович пробовал поговорить с Колей по-хорошему, и тот, трезвый, отчаянно клялся, что пить не будет; пробовал и стращать, но от угроз Безручкин становился злобным и грозил спалить дом. Дело в том, что Галя откуда-то вдруг привела своего сына шести лет — будто у матери где-то жил. Сын Витя, несмотря на буйную жизнь матери, был нормальным мальчиком и во время пьянок убегал к кому-либо из соседей и жил там. Чаще всего он обитал у бабушки Полины, за которой в то время ухаживали жена Аристарха Павловича и горбунья-библиотекарша. Витю кормили и поили месяцами, пока не обнаружили, что он ворует у соседей вещи и носит матери на пропой. Витю воспитывали, убеждали, а то и по рукам били — да все напрасно! Он воровал упорно и по-детски нагло. Когда же его ловили с поличным, он плакал и говорил, что если об этом сообщат в милицию, то Галю лишат родительских прав, а его отправят в детдом. Мать заставляла его воровать не только у соседей, но и в магазинах, куда он заныривал за сигаретами, хлебом и даже вином. По имени Витю звали соседи, а так он известен был под кличкой «Шило» — Безручкины иначе его и не звали. В десять лет Витя попался в галантерейном магазине и все‑таки был отправлен в школу для трудновоспитуемых детей.
Апофеозом разгульной жизни Безручкиных стал случай, который потряс весь дом. Однажды Коля вернулся с добычи пустой (в основном он собирал и сдавал бутылки) и застиг Галю вусмерть пьяной, спящей на единственной железной койке. Трезвый Коля был злобный и мстительный. Он сначала ахнул Галю сковородой по голове, потом облил ацетоном и поджег. Галя пришла в себя и пылающим синим факелом вылетела на улицу. Прыгнуть в озеро у нее не хватило ума, и она помчалась по Дендрарию, как огненная птица, и кричала при этом:
— Коля! Коленька!
На зов ее прибежал Коля с одеялом в руках. Галя же обезумела совсем и ринулась на территорию Института вакцин и сывороток — тогда еще железобетонного забора не было. И там, пометавшись, сунулась к стогам сена, видимо хотела спрятаться. Сено вспыхнуло — день был летний, жаркий, и начался пожар. Коля же наконец догнал Галю, накрыл ее одеялом, потушил горящую одежду и, завернув в одеяло, понес домой, как ребенка. Нес и целовал ее, и она его целовала, и щебетали они, словно ласточки:
— Коля, Коленька…
— Галчонок ты мой, золотая моя…
Соседям же, казалось, что они и слов-то таких не знают…
После пожара Безручкиных начали таскать по судам и кое-как приговорили к году исправительных работ — взять с них за причиненный ущерб было нечего. И насильно заставили работать в спецавтохозяйстве, которое занималось очисткой помоек и сбором мусора. К тому же, чтобы они отработали год и возместили урон, им обоим вшили какие-то ампулы против пьянства. Выпьешь хоть двадцать граммов, и сразу труп…