Возвращение Казановы
Шрифт:
— Ты опять со мной, Казанова! С каким нетерпением ждала я этого дня! Я знала, что он когда-нибудь наступит.
— Я оказался здесь случайно, — холодно ответил Казанова. Амалия только улыбнулась.
— Объясняй это как хочешь. Ты здесь! В течение этих шестнадцати лет я только и мечтала об этом дне.
— Надо полагать, что за эти годы ты мечтала еще и о другом, и не только мечтала, — возразил Казанова. Амалия покачала головой.
— Ты знаешь, что это не так, Казанова. И ты тоже меня не забыл, иначе
— Ты что вообразила, Амалия? По-твоему, я приехал сюда из желания сделать рогоносцем твоего доброго мужа?
— Зачем ты так говоришь, Казанова? Если я снова буду твоей, то это не обман и не грех!
Казанова громко рассмеялся.
— Не грех? Почему не грех? Не потому ли, что я старик?
— Ты не стар. Для меня ты никогда не состаришься. В твоих объятиях я впервые вкусила блаженство, и мне, видимо, суждено испытать его и в последний раз с тобой.
— В последний раз? — насмешливо повторил Казанова, хотя и был слегка растроган. — Против этого, пожалуй, найдутся возражения у моего друга Оливо.
— С ним, — ответила Амалия, краснея, — с ним — это долг, пожалуй, даже удовольствие, но не блаженство... и никогда блаженством не было.
Они не дошли до конца аллеи, словно боялись приблизиться к лужайке, где играли Марколина и дети, повернули, как бы по уговору, обратно и вскоре молча подошли к дому. На его торцовой стороне одно окно нижнего этажа было открыто настежь, Казанова разглядел в темной глубине комнаты наполовину отодвинутую занавесь, за которой виднелось изножье кровати. Рядом на стуле висело платье, светлое и легкое, как вуаль.
— Комната Марколины? — спросил Казанова.
Амалия кивнула головой и как будто без всякого подозрения весело спросила:
— Она тебе нравится?
— Да, она хороша.
— Хороша и добродетельна.
Казанова пожал плечами, как бы желая сказать, что не спрашивал об этом. Потом проговорил:
— Если бы сегодня ты увидела меня впервые, мог бы я понравиться тебе, Амалия?
— Не знаю, изменился ли ты с тех пор. Я вижу тебя таким, каким ты был тогда. Каким я видела тебя всегда, даже во сне.
— Взгляни на меня, Амалия! Эти морщины на лбу... Складки на шее. Глубокие борозды, идущие от глаз к вискам. А вот здесь, в глубине, у меня не хватает зуба, — и он осклабился. — А эти руки, Амалия! Посмотри на них! Пальцы, как когти... мелкие желтые пятнышки на ногтях... И жилы — синие и вздувшиеся. Руки старика, Амалия!
Она взяла обе руки его, протянутые к ней, и в тени аллеи с благоговением поцеловала их одну за другой.
— А сегодня ночью я хочу целовать твои губы, — сказала она с покорным и нежным видом, который его рассердил.
Невдалеке от них, на краю лужайки, в траве лежала Марколина, закинув руки за голову и устремив
— Ты не будешь целовать ни моих губ, ни рук, — сказал он Амалии, — и тщетным окажется твое ожидание и тщетными твои мечты, если только я прежде не буду обладать Марколиной.
— Ты обезумел, Казанова! — горестно воскликнула Амалия.
— Нам не в чем упрекать друг друга, — продолжал Казанова. — Ты обезумела, думая, что видишь опять во мне, старике, возлюбленного времен своей юности, я — вбив себе в голову, что должен обладать Марколиной. Но, быть может, обоим нам суждено образумиться. Пусть Марколина сделает меня вновь молодым — для тебя. Так помоги мне, Амалия!
— Ты не в своем уме, Казанова. Это невозможно. Она и знать не хочет мужчин.
Казанова расхохотался.
— А лейтенант Лоренци?
— При чем тут Лоренци?
— Он ее любовник, я это знаю.
— Ты глубоко ошибаешься, Казанова. Он просил ее руки, но она ему отказала. А он молод и красив, он даже кажется мне красивее, чем когда-то был ты, Казанова!
— Он к ней сватался?
— Спроси Оливо, если не веришь мне.
— Что — мне это безразлично. Какое мне дело, девица ли она или девка, невеста или вдова; я хочу обладать ею, я хочу ее!
— Я не могу тебе ее дать, мой друг! — И по звуку ее голоса Казанова почувствовал, что ей жаль его.
— Вот видишь, — сказал он, — каким никчемным человеком я стал, Амалия. Еще десять, еще пять лет назад мне не понадобилась бы ничья помощь или заступничество, будь Марколина даже богиней добродетели. А теперь я хочу сделать тебя сводней. Иное дело, будь я богат... Да, с десятью тысячами дукатов... Но у меня нет и десяти. Я нищий, Амалия.
— И за сто тысяч ты не добился бы Марколины. К чему ей богатство? Она любит книги, небо, луга, бабочек и игры с детьми... Ей с избытком хватает ее маленького наследства.
— О, будь я князем! — воскликнул Казанова, впадая в напыщенный тон, что бывало с ним, когда его обуревала подлинная страсть. — Будь у меня власть бросать людей в тюрьму, казнить их... Но я — ничто. Я попрошайка и к тому же лгун. Я выпрашиваю у венецианских вельмож должность, кусок хлеба, родину! Что со мной стало? Я не внушаю тебе отвращения, Амалия?
— Я люблю тебя, Казанова!
— Так добудь мне ее, Амалия! Ты можешь, я знаю. Говори ей что угодно. Скажи, что я вам угрожал, что ты считаешь меня способным поджечь ваш дом. Скажи ей, что я безумец, опасный безумец, убежавший из сумасшедшего дома, но что девичьи объятия могли бы меня исцелить. Да, скажи ей это.