Возвращение Мастера и Маргариты
Шрифт:
– Так вдохновенно выступаешь, словно прошел курс атеизма в местной партийной школе. Сказано же в Писании – кто на Земле больше безвинных мук примет, тому у них более комфортабельное проживание обеспечено. Ну, вроде, за все надо платить. От каждого по страдательным возможностям, каждому – по муке его. Помучался – получай свое. Великомученник – считай, святой.
– Тогда пусть ОН в честь своих празднеств землетрясение что ли устраивает или иные массовые катаклизмы, чтобы достойных поощрения невинных жертв расплодить, но не особо с муками -то затягивать. Прихлопнул одни махом в особо крупном масштабе и забрал на реабилитацию в райские кущи. Так нет, страдания им нужны.
– Честный ты Шарль, сострадательный. Эх, жаль такого парня терять! Ты был настоящим боевым другом, – вздохнув, Батон поднял палец: – Чу!
Оба прислушались. Внизу что–то захлопало, словно открыли несколько бутылок шампанского.
– Похоже, в Амарелло стреляют. Вот не люблю я свинства!
– Будем стоять до последней капли крови? – осведомился Батон, наблюдавший в овальном зеркале за происходящим в холле. Там двое гибких и черных, словно Мишель Пфайфер в кошачьем комбинезоне из "Бетмена", проворно проникли в холл и совершенно цинично пристрелили бедолагу Амарелло. Кривоногий швейцар в лосинах и эполетном мундире некрасиво корчился на антикварном персидском ковре.
Один из прибывших, вооруженный пистолетом, деловито выпустил в затылок умирающего пару контрольных пуль и двинулся по лестнице вслед за напарником, державшем наготове короткоствольный автомат.
– Так что станем делать – падем смертью храбрых в бою или не окажем решительного сопротивления? – уточнил Батон.
– Однохренственно, – отозвался Шарль полюбившимся словом любимого героя любимой книги про козленка. Затем, заметив вошедших, поднялся, роняя с колен папки и задирая к ушам короткие руки. Глубокая озадаченность, исказившая его лицо, перешла в смертельный испуг.
Двое в черном замерли в дверях, оценивая скрытые возможности противника – мордатого толстяка с поднятыми руками и придурка в разбитых окулярах и цирковом прикиде.
– Что вам угодно, господа? – промямлил придурок по–ленински картавя, и получил несколько беззвучных пуль прямо в малиновый жилет. В результате чего конвульсивно дернулся, но вместо того, что бы незамедлительно испустить дух, голосом Левитана произнес: – Родина не забудет своих героев.
После чего уже стал падать, эффектно заворачиваясь винтом, как опытный тенор, расстрелянный в опере "Тоска". Кровь из распростершегося картинно тела ударила фонтанами, словно прострелили бурдюк с вином и запахло красным крепленым типа плодово–ягодной "бормотухи" по рубль двадцать в торговой сети СССР.
– "Не теряя время даром, похмеляйся "Солнцедаром"! Два рэ с копейками на одной шестой суши! Крутит сильней, чем япошек от суши!.. Но никогда я так не жаждал жизни…" – пропел умирающий в качестве прощального озарения на оперный мотив с высоким вокальным мастерством.
Кругломордый толстяк таращился на инцидент с отвисшей челюстью, запуская, однако, правую руку в карман пиджака. Пуля своевременно настигла его. Но не прошила насквозь, а отбросила к окну, как будто выстрелили в соломенный тюфяк пушечным ядром. Затканные геральдическими лилиями портьеры рухнули, покрыв убитого королевской мантией.
– Я носил на груди платок любимой девушки! Прострелили, засранцы, сказал труп с ласковой укоризной. Но достал из кармана не платок, а кружевной персиковый бюстгальтер и спрятал в него мертвеющее лицо. Черный с пистолетом на всякий случай припечатал рыжего парой выстрелов и, зыркая по сторонам, отступил к двери.
– А я, уважаемые? А со мной как же? Не обслужили, ребятки, – за овальным стеклом, очень похожим на зеркало, появился либо недобитый швейцар, либо его напарник–близнец.
– Во, падла! – удивился обладатель автомата, но вступать в дискуссии не стал, выпустив в стеклянную дверцу длинную очередь.
И тут все пошло не так, как обычно.
Может сцепились друг с дружкой стрелки каминных часов или пролетел над Москвой НЛО, но время замедлилось до невозможного. Пока пули преодолевали трехметровое расстояние, кривоногий поднял руку с вытянутым указательным пальцем и, целясь им из–за локтя, словно малоопытный дуэлянт, гаркнул: пиф–паф! Черные ребята успели заметить, как торопливые пули, похожие на стайку шмелей, ударились в стекло, развернулись и отправились обратно, не замешкав и не потеряв целеустремленности. Какой–то из них удалось юркнуть обратно в ствол, остальные же в панике ринулись кто куда – прошили насквозь незваных гостей, уложив их рядком у двери, метнулись к камину, расшвыряв горящие поленья. Ковер принял пламя с энтузиазмом долгожданной встречи, потрескивая и заворачиваясь от наслаждения. Запахло паленой шерстью.
– А пожара не миновать, что бы ни говорил экселенц! – освободившись от штор, кот встряхнулся. – Ведь не поверит, что мы вели себя, как честные коммунисты на разборке персонального дела по поводу внебрачной связи приняли свершившееся без возражений.
– Домишко старый. Спасти не удастся, – констатировал Шарль, поднимаясь и с тоской оглядывая задымленную комнату. – Ишь, напакостили! Он стряхнул с пиджака следы пуль, как роща стряхивает листья.
Полыхало уже повсюду. Кровавая надпись на стене про мщение и ненависть свернулась в капли и сбежала вниз, словно выведенная водой на стекле. Зеркало потемнело и скукожилось, напоминая полиэтиленовую пленку на дачном парнике пенсионерки. Музейные предметы искусства оказались вылепленными из воска – плавились и растекались в лужицы прямо на глазах. Плавились столики сандалового дерева, персидские ковры, мягкие диваны с версачевскими подушками, сливались в единое тающее целое роденовские влюбленные. Дым скрыл останки погибающего великолепия.
– Можно не сомневаться, что огонь перекинется на "Музу" и спалит дотла, – с грубо наигранным сожалением постановил Амарелло. Он изучал внешнюю обстановку, стоя у окна, в котором сквозь противную морось виднелись розовые стены Клуба творческой интеллигенции.
– Пора доложить экселенцу о досадной случайности, – оглядевшись, Батон подхватил кальян. – Ариведерчи, Холдинг!
Дубовая рама с бронзовыми стеклами распахнулась и вместе с черной вуалью гари, мерцающей люрексом искр, во двор вылетели трое. Для постороннего обывателя они были похожи на обрывки пестрых портьер, подхваченные ветром. Яркие лоскуты взвились над особняком, над мокрыми ветками ясеней, покачались в волнах дыма, затем осели на крыше цековской башни и там удобно расположились с обращенной в переулок стороны.
– Ну и что здесь торчать? Пожаров не видели? – недовольно пробурчал думавший об обеде Амарелло. – Не разберу – в какой связи перекур?
– Если откровенно, меня беспокоит "Муза", – кот придал голосу трепетные интонации. – Людей жалко! – Он склонился за металлический парапет, вглядываясь вниз. – Там, кажется, как на зло, праздник.
– Вчера был праздник. Двести двадцать девять лет со дня рождения Наполеона Буонапарта, – безучастно отозвался Шарль, лежащий на жестяных листах плашмя под августовским дождиком. Он все еще переживал мгновения собственной трагической гибели от пуль бандитов и даже руки сложил на груди с покорностью усопшего.