Возвращение Мастера и Маргариты
Шрифт:
Максим выгрузился, ощущая яркую радость от живого тепла на груди, и думая о том, как здорово все получилось. У него теперь имелся дом и собственный верный пес.
Путь до дома не близкий – вначале вниз к длинному, изгибистому озеру. Потом вдоль него по бегущей через холмы тропинке. У подножия второго холма у Максима имелся пересадочный пункт – место отдыха с видом на озеро и оставшуюся чуть ниже деревню. Обычно здесь, сидя на окатистом сеом валуне, думалось возвышенно и ясно. Но не на этот раз. Зашмякали по грязи шаги, с дороги свернул цыган с козой на привязи. Затертый до потери первоначального образа ватник, пудовые кирзачи, шляпа на седых патлах. Коза упиралась, а человек напевно ругал ее, склабя блестевшие сталью зубы. Тупой ужас застыл в белых козьих
"Убивать ведет! – обмер Максим. И тут же строго осадил себя: – Ты не можешь спасать всех. Никто не может. Так устроено. Так надо". Прижав к груди спавшего под курткой щенка, он крепко зажмурился.
Глава 7
– Страусиная политика, – говорила бабушка избегавшему столкновений с суровой реальностью внуку. Но в тайне гордилась им.
Максим Горчаков представлял в социалистической реальности столь же уникальное явление, как редкоземельные элементы в земной коре. Вежливый до неправдоподобия, с белым воротничком и аккуратным косым пробором, он подносил старушкам сумки, со всеми здоровался, а придя из школы сразу же отправлялся мыть руки. В его дневнике были запечатлены высокие оценки и хвалебные замечания. Свободное от занятий время Максим проводил за книгами, которые не рвал, ни пачкал и своевременно сдавал в библиотеку. Правда, интересовала его не приличествующая мальчику приключенческая литература, а взрослые научные журналы, альманахи по физике и биологии, брошюры из серии "Знание". Кроме того, исключительно прилежный и вдумчивый Максим Горчаков не умел врать и даже не хотел учиться этому.
Воспитывала Максима бабушка, дама не теперешней породы и внук явно пошел в нее. Даже внешне мальчик напоминал фотографии из старых времен, каких–нибудь кадетов, гимназистов, птенцов разоренных дворянских гнезд. Черты узкого лица – упрямый лоб, тонкий нос с точным очерком ноздрей, изящно обрисованные губы – были вылеплены аккуратно, тщательно, словно над ними трудился очень ответственный к своей миссии мастер. Светло–русые прямые волосы лежали не так, как у других мальчишек, не торчали, не щетинились вихрами, а падали густой шелковистой волной, при взгляде на которую думалось о парусах бригантин, сочинении стихов при свече, каких–то гимназических балах и дуэльных подвигах.
Варвара Николаевна видела в лице внука чудесно возродившиеся черты своего мужа и тайно была убеждена, что растит необыкновенного мальчика.
Предполагалось, что из вдумчивого жалостливого отличника вырастет фанатичный зоолог, проводящий сутки у клеток с подопытными крысами или беременными черепахами, а на крайний случай – гуманитарий с природозащитным уклоном. Так оно, вероятно, и получилось бы, если б в седьмом классе не появился за партой Максима новый сосед – Лион Ласкер. По физическому статусу новичок мог сойти и за десятилетнего, но на контрольных по физике и математике, а это была очень серьезная школа, щелкал задачки за половину класса. Может поэтому вечно насморочного, узкоплечего Лиона, проходящего в школьных кругах под кличкой Ласик, зауважали самые продвинутые в спорте и внешкольных потасовках качки. Похож он был на изображение мальчика Пушкина, в старом журнале "Огонек", где потомок арапа Петра Великого вышел в рыжей цветовой гамме. Та же победная задиристость горела в его выпуклых глазах, и на челе угадывалась печать грядущих свершений.
Соседи по парте, оказавшиеся соседями по двору, подружились сразу и навсегда, в захлеб, с полным осознанием невозможности разлуки. Длинный, сутулящийся от застенчивости Максим и подвижный как обезьянка, коротышка Ласик составляли забавную пару. В десятом классе Лион принес Максу повесть под названием "Роковые яйца" и на следующий день поинтересовался:
– Теперь тебе ясно, что надо делать?
– Истреблять гадов, – отвечал Максим понявший историю о расплодившихся под влиянием фантастического красного луча хищных рептилиях как антисоветскую аллегорию.
– Верно, – терпеливо согласился Ласкер. – Истребим. Но вначале изобретем гиперболоид, влияющий на живые организмы. Смекаешь, Эйнштейн? – Он принял позу вдохновенного лицеиста, читающего стихи Державину, и объявил: Мы будем поступать в Физтех!
Друзья были приняты на радиофизический факультет. Максим начал учиться с жадным интересом, но до поры до времени ничем не выделяясь. Это был высокий, худой юноша с голубыми тенями вокруг прозрачных, мечтательно–растерянных глаз, напоминавших девушкам Ихтиандра – Коренева, который заблудился в шумном южном городе. Девушкам такой тип нравился, но почему–то об этом Максим катастрофически не догадывался.
На третьем курсе в студенческих рядах произошли обычные брожения возникли брачные пары, окольцованные девушки взяли отпуск по беременности, а наиболее серьезный контингент задумался об узкой специализации. В судьбу Максима ворвался ветер перемен: им заинтересовался сам Питценкир!
Если бы в заводской самодеятельности собрались ставить нечто из Герберта Уэллса и воспользовались завалявшимися костюмами областного драмтеатра, увлекавшегося пьесами Ибсена, то образ шизанутого ученого вырисовался с портретной убедительностью: лохматые брови над глубокими, безумными глазами, редкая жестко торчащая поросль вокруг могучего, шишковатого лбом и костюм эпохи Франко–Прусской войны, не знавший ни стирки, ни чистки. Каждое студенческое поколение складывало анекдоты о законсервировавшемся с момента получения Сталинской премии Питценкирхе. Из уст в уста передавались целые прикольные саги об удивительных открытиях ученого, затерянных в результате природных и общественных катаклизмов. Относились к нему как к чучелу какого–нибудь вымершего реликта в палеонтологическом музее и называли, естественно Птицын–Крик или просто Крик. Профессор вел чисто символический короткий семинар под названием "Перспективы разработки интеллектуальной нейроподобной транстелепатической системы", за которым скрывалась клиническая бредятина в пародийно–наукообразной форме.
Питценкирха считали тронутым от рождения, заполученные им титулы относили к антинаучным проискам времен культа личности и теневым сторонам деятельности сумасшедшего. Ссылки на его труды порочили репутацию молодых ученых и озадачивали зрелых. В отношении всего этого профессор пребывал в полном неведении. Студентов и вообще людей Птицын–Крик не видел в упор, проживая в собственной самодостаточной интересности.
И вот этот самый Крик буквально вцепился в незначительный труд, представленный Горчаковым к его семинару. Потряс отпечатанными на машинке листами, произнес нечто грозное и не понятное перед обомлевшими слушателями, потом увлек избранника в пустой кабинет и долго беседовал с ним при закрытых дверях.
– Кранты. Ты пропал, старик, – сказал другу поджидавший его в коридоре Лион. – Все уже знают о твоей вербовке Криком. Не отмоешься. Со здоровой научной репутацией покончено.
Максим не подозревал, что сближение с реликтовым профессором означало для него начало новой эпохи – эпохи закрытых дверей и странных метаморфоз.
Под руководством ожившей мумии Горчаков написал диплом, поставивший в тупик компетентную комиссию. Его обсуждали при закрытых дверях. Результат оказался неожиданный – Горчакова рекомендовали в аспирантуру.
Говорили в последствии о том, что Крик на своих руках внес любимчика в науку и "в гроб сходя, благословил". Успел еще завещать личный архив последнему ученику с полным указанием паспортных данных. Но не смотря на это, бумаги к Горчакову не попали. Они попали в КГБ, откуда в институт пришло заключение экспертов о том, что разработки профессора Питценкирха научного интереса не представляют.
Тема диссертации Максима была засекречена, к нему прикрепили руководителя из смежного научного подразделения и объяснили всю серьезность изысканий в сугубо экспериментальной области взаимодействия биологических объектов с высокочастотными полями. В это время Максим ощущал себя потерянным и двигался ощупью, как слепой. Дело состояло в том, что его покинул Лион.