Возвращение миледи

Серова Марина Сергеевна

– Мир дому сему! – торжественно сказал отец Геннадий, и к нему тут же кинулась невысокая, очень худая женщина неопределенного возраста.

Батюшка благословил ее, а я тем временем огляделась: вокруг были грязь и запустение – ясно, что одной женщине с таким больным на руках за всем не уследить. В комнате на кровати, опираясь на подушки, чтобы было повыше, полулежал Прохор. Глаза его лихорадочно горели, губы были искусаны в кровь. Сам он больше походил на труп, чем на человека.

– Зачем пожаловали? Полюбоваться? – прохрипел Прохор.

– По делу! – сухо ответила я.

– У меня теперь одно дело – помереть поскорее и Стешу от мучений

избавить, – ответил он.

– Умереть можно по-разному, – сказала я. – Можно от боли в голос орать, а можно и безболезненно. Тебе как больше нравится? – спросила я и показала ему пакет с упаковками лекарства.

Стеша быстро подскочила ко мне, посмотрела название и, воскликнув:

– Благодетельница ты наша! Век за тебя буду бога молить! – рухнула передо мной на колени.

– Погоди, Стеша! Не унижайся! – сказал Прохор жене, а меня спросил: – Чего взамен потребуешь? С нас теперь и взять-то нечего!

– На твоей совести, Конюхов, две жизни, – сказала я. – Мелентия Жадова, которого ты в драке убил, и Михаила Морозова, на которого вину свалил, судьбу ему исковеркав. Тебе, сам знаешь, уже недолго осталось, так облегчи совесть! Здесь вот и участковый, и батюшка, давай оформим явку с повинной?

– Ничего не знаю и ничего говорить не буду, – заявил Прохор с неожиданной силой в голосе. – Мишка всю жизнь как сыр в масле катался, а я тут горбатился как вол!

– Сыр в масле, говоришь? – взвилась я. – Да Жадовы из него всю кровь по капле выпили! Они его мертвой хваткой за горло держат, шантажируя теми заявлениями, которые пьяные, ничего не соображающие люди по твоему наущению написали! Он всю жизнь прожил, каждый день удара ожидая! Это теперь называется сыр в масле?

– Все равно ничего не скажу! – заявил Прохор.

– Тогда смотри сюда! – сказала я.

Я достала из упаковки одну ампулу и подняла ее повыше.

– Видишь? Хорошо видишь? – спросила я, вертя ампулу в руках.

Конюхов не отрывал от нее пристального взгляда и только судорожно глотал и глотал. Я нехорошо усмехнулась и разжала пальцы – ампула упала на пол и разбилась, а я для верности еще и наступила на нее. Раздался хруст. Я достала вторую ампулу, которой уготовила ту же участь, и тут Стеша бросилась к мужу с криком:

– Прошенька! Ради Христа тебя прошу! Облегчи душу!

– Да когда же я в него верил? – усмехнулся тот.

– Ну хоть ради меня! – рыдала она. – Ради любви нашей былой! Ради детей, что нарожали!

Лицо Прохора дрогнуло, и он, выпростав из-под одеяла исхудавшую руку, погладил жену по голове.

– Если только ради тебя, Стешенька! – с теплотой сказал он. – Замучилась ведь ты со мной, бедненькая! – А потом уже мне: – Твоя взяла! Расскажу я, как все это было!

Я посмотрела на участкового, который, оказывается, уже давно все снимал, и, поставив на стол включенный диктофон, села и начала записывать исповедь Прохора:

– Мы с Минькой вдвоем вокруг Стеши вертелись, да только она меня выбрала. Она уже нашего старшего родила, земля ему пухом, а Минька все вокруг нее круги описывал, никак смириться не мог. А по весне эта гулянка была. Ну, выпил я, видно, лишнего, и такая злость меня на Миньку взяла, что никак он жену мою в покое не оставит, что, когда драка началась, я его поленом по башке и хватил, чтобы злость выместить, да силу не рассчитал – я же тогда здоровый бугай был. Минька упал, и я как-то вдруг понял, что убил его. Испугался я здорово и даже протрезвел. Стал думать, что делать – ведь если посадят меня, то каково

жене одной с мальцом будет, тем более что она уже дочкой беременна была. Ну я и заорал первое, что на ум пришло. Сам не знаю, как получилось, что я Мишку Морозова назвал. Тот клялся, что не трогал Миньку, да не поверили ему. А я быстренько Жадову и посоветовал Мишку на Зинке женить, чтобы хоть внуки были. А потом и сам заявление написал, что собственными глазами видел, как Мишка Миньку ударил, и других подговорил. А Жадов-то потом узнал, что это я убил, – ему Зинка сказала. Она же в Мишку без памяти влюблена была, глаз с него не спускала, вот и видела, что это не он ее брата ударил. Только разве могла Зинка такой шанс упустить – за Мишку замуж выйти? Жадова же! А потом пришел ко мне Жадов и сказал, что все знает, а я ему в ответ, а какой тебе с меня пожиток? Я-то, мало того что женат уже, так и нет на меня ничего! Но он меня все равно к делу приспособил: огород вскопать, удобрения привезти, – словом, по хозяйству. А потом я узнал, что он с Мишки деньги да добро всякое тянет, и послал его, чтобы двух маток не сосал, – жирно ему это будет. Он мне угрожать начал, а я пригрозил, что дом ему спалю со всем добром, он и отстал. Вот вам и вся история!

Я закончила писать, потом дала подписать Конюхову и только после этого протянула пакет Стеше, спросив:

– Уколы делать умеете?

– Да научилась уже! – сказала она, забирая дрожащими руками пакет.

– Ну, Жадовы! – сказала я, поворачиваясь к ним. – Вот правда и выплыла наружу! Ну и чего вы добились? Того, что ваш дом всяким добром забит? Оно, что, вашу старость согреет? А где ваша дочь, которая могла бы еще жить да жить! Где ваша внучка, которая уехала и бросила вас?

Жадиха зарыдала, а ее муж все пытался что-то сказать, беззвучно шевеля губами, а я жестко спросила его:

– Где те заявления, которыми вы Морозова шантажировали? Немедленно отдайте их мне! Вам они больше не нужны, а он, получив их, наконец-то вздохнет спокойно! Ну?

– Да нет их у нас уже! – выкрикнула насмерть перепуганная Жадиха. – Давно уже нет! Украл, наверное, кто-то!

– Покайтесь в грехах, дети мои, ибо вина ваша безмерна! – торжественно сказал священник. – Но господь милостив! Искупите свою вину! Отдайте бумаги тому, кому они нужнее, и простятся вам грехи ваши!

Тут Жадиха бухнулась перед отцом Геннадием на колени и запричитала:

– Батюшка! Вот вам истинный святой крест, что нет у нас уже этих бумаг! Да чтоб мне умереть без покаяния, если я вру!

– Батюшка! У нас их действительно уже нет! – наконец обрел речь Жадов. – Уж как я их прятал, а видно, украл кто-то. Отдали бы мы их с дорогой душой, так ведь нечего.

– Правду ли говоришь, сын мой? – заглядывая ему в глаза, спросил отец Геннадий.

– Истинную правду, батюшка! – заверил его Жадов и перекрестился.

– Ступайте с миром, дети мои! – сказал священник, и Жадовы, поддерживая друг друга, как могли быстро, вышли из дома.

Отец Геннадий же повернулся к Прохору, около которого стояла жена с уже пустым шприцом, и сказал:

– Великий грех снял ты со своей души, покаявшись, сын мой! И зачтется тебе это, когда перед господом предстанешь! А тебе, дочь моя, – обратился он к Стеше, – дай бог смирения и терпения! – и снова благословил ее.

Когда мы вышли из дома, священник спросил меня:

– Исповедаться не хочешь ли, дочь моя? Вижу я, что тяжело у тебя на душе! Что злобой она полна, а господь заповедовал нам прощать врагам нашим!