Возвращение на круги своя
Шрифт:
Но не тут-то было, молодой толстовец уже сиял:
— Нет, с такой хорошей новостью мы еще продержимся!
Старик, обиженный, что разговор складывается без его участия, отстранил молодого, чтобы самому сказать.
— Вот как бы хорошо, если бы вы нас и насчет лошади успокоили…
Александра Львовна нахмурилась:
— Это насчет какой лошади?
— Дак в той же газете писалось, будто старый граф что ни день выезжает на прогулку на прекрасной, породистой лошади. После этого сообщения прямо волнения начались
— Извините, я не совсем поняла, из-за чего начались волнения?
— Из-за лошади же!!
— А при чем тут лошадь Льва Николаевича?
Старик сказал совсем тихо, на одном дыхании:
— Дак не вяжется же.
— С чем не вяжется?
— С учением нашим.
Александра Львовна сухо глотнула, затем незаметно, как бы поправляя воротничок, успокоила кончиками пальцев задрожавший было подбородок. Встала, давая понять, что прием окончен.
— Насчет лошади ничем не могу вас обрадовать. Лев Николаевич действительно изредка выезжает верхом на прогулку. До свидания.
Старик опустился перед ней на колени.
— Барышня, я вас очень прошу, не уходите. Дайте нам еще какие-нибудь сведения, подробности, которыми бы я мог как руководитель общества…
Уже уходя, Александра Львовна остановилась в дверях и сказала вдруг низким, ставшим почти мужским голосом:
— Что мне вам сказать… Можете передать своим братьям по кружку, что Лев Николаевич очень старый, восьмидесятидвухлетний старец, что у него часто по ночам бывают приступы из-за закупорки вен на ногах, что ходил он в своей жизни пешком дальше и больше многих мужиков. Он прошел несколько раз пешком из Тулы до Москвы. Можете передать также, что он очень ослаб, отказавшись от мяса, что он готов отдать жизнь ради тех идей, которым служит, но если какому-нибудь беглому монаху захочется, чтобы отец бросил все и поехал странствовать вместе с ним, то отец вряд ли поедет. До свидания.
Некоторое время в доме было тихо, потом со второго этажа донесся стук пишущей машинки. Там была крохотная комнатка, названная ремингтонной — по марке пишущей машинки, которая там на столике стояла. Самуил Беленький старался стучать так, чтобы не будить треском Льва Николаевича, но, однако, работа есть работа. Вон целая кипа бумаг лежит на очереди, а за его спиной стоит секретарь Льва Николаевича Булгаков и умоляет:
— Голубчик, не откажите в любезности, всего полстранички.
Самуил Моисеевич был непреклонен:
— Ничего не выйдет. У меня и так много самой срочной работы. К тому же было ведь условлено, что письма пишутся от руки.
— Это письмо исключительной важности. Лев Николаевич написал ответ Мунтьянову, тому самому революционеру, который требовал насилием уничтожить класс имущих и всех их отпрысков, вплоть до грудных младенцев. Мы с Александрой Львовной хотели бы сохранить несколько копий этого письма.
Самуил Моисеевич вытащил лист, заложил новый в машинку.
— Диктуйте.
Булгаков диктовал медленно, ровным голосом, как учитель:
— «Я долго думал, перед тем как ответить вам. По моему глубокому убеждению, ни вы, ни я, ни правительство, ни революционеры, никто на свете не призван к тому, чтобы устраивать жизнь человеческую по своему разумению и мстить тем, кто, по их мнению, дурно поступает. Есть только одно, к чему мы призваны и что в нашей власти, — прожить свою жизнь честно и хорошо».
По лестнице прошла, поднимаясь на второй этаж, очень встревоженная Татьяна Львовна, приехавшая накануне погостить у родных. Вошла в комнату Софьи Андреевны и сказала в большом недоумении:
— Мама, тебя там, внизу, спрашивает какая-то образина.
Софья Андреевна всегда бывала очень недовольна, когда ее отрывали от хозяйственных книг. Спросила нервно:
— Что значит «образина»?
— Ну извини за выражение. Я хотела сказать — тип с отталкивающей внешностью. Прямо разбойник какой-то.
Софья Андреевна отложила перо, подошла к окну и посмотрела во двор.
— Господь с тобой, Танечка! Этот черкес наш новый охранник Ахмет. Ты просто редко бываешь у нас и потому не видела еще его.
Татьяна Львовна стояла растерянная.
— Мама, мы всегда поражались, с каким умением вы с папой подбираете и воспитываете прислугу в доме. Они для нас свои, родные люди, и мне просто не верится, что среди этих добрых и милых людей окажется этот разбойник…
Софью Андреевну снова передернуло.
— Видишь ли, Танечка… Людей добрых и милых обворовывают кому только не лень. Я устала от их хороших и милых лиц, мне нужен человек, который бы не дал нашему состоянию растекаться по чужим карманам, а это могут делать только такие люди, как Ахмет.
— Но, мама, я надеюсь, что ты хоть положила ему какой-то срок, чтобы выяснить его способности, его характер…
— Да, конечно… Я дала ему две недели сроку, и сегодня как раз они вышли, потому он и заспешил чуть свет… Если тебе не трудно, передай, пожалуйста, — пусть напоят его чаем. Потом я выйду к нему.
— Чует мое сердце — будет большой скандал в доме из-за этого Ахмета.
— Ах, Танечка, у нас и так с утра до вечера одни скандалы. Ну будет еще один — так стоит ли беспокоиться?!
— Мама, мы на виду всего мира, у нас с утра до вечера поклонники папы, друзья литературы, наконец, его ученики.
Часов в десять Софья Андреевна вышла к дожидавшемуся в большом зале Ахмету. Она говорила с ним сухим и властным голосом русской барыни:
— Тебе по силам должность, на которую тебя наняли?
— Я сделаль ваши именья порядок.
— Ты грамотен?
— Немного. Печатная буква я хорошо умей.
— Доводилось ли тебе когда-нибудь читать сочинения моего мужа, Льва Николаевича?