Возвращение на круги своя
Шрифт:
— Вам известно содержание постановления о его высылке?
— Нет, но, право, что там может быть нового… Опять Толстой, опять распространение его идей, или толстовство, как это теперь называется…
После долгого молчания Рихтер сказал, как бы думая вслух:
— Странный у вас сын, Елизавета Ивановна…
Графиня вспыхнула, и на ее старческих щеках стало розоветь что-то в виде румянца.
— Боюсь, что вы меня не так поняли, Оттон Борисович… Я ведь не собиралась жаловаться вам на своего сына…
Генерал улыбнулся:
— Да
— А хвалить его тоже не за что, — сказала графиня сухо. — И если бы у меня было двое сыновей, вряд ли бы я подошла к вам сегодня. Но он у меня один.
— И чем я могу быть вам полезен?
Графиня встала, вышла в соседнюю комнату и вернулась оттуда с запечатанным сургучом пакетом.
— Будьте другом, Оттон Борисович. Сделайте так, чтобы это прошение попало на стол к императору в тот день, когда самые сложные и обреченные дела имеют хоть какой-нибудь шанс на благоприятный исход…
Она не передала конверт генералу, а положила на стол, так что Рихтер должен был протянуть руку и сам взять конверт, если он сочтет это возможным. Старому генералу эта щепетильность понравилась. Его рука поползла по белому мрамору столика, но замерла, едва пальцы коснулись бумаги.
— Елизавета Ивановна… Прошлый раз, когда мы с вами подавали императору прошение о разрешении Владимиру Григорьевичу вернуться из Англии, чтобы проститься с умирающим Толстым…
— Тогда нам отказали, я помню.
— Дело не в том, что отказали. Само появление этой бумаги на столе императора вызвало невероятный приступ гнева его величества.
Графиня пересела на другой стул, поближе к Рихтеру. Долго думала над чем-то и вдруг спросила тихо, интимно:
— Скажи, Оттон, ты сильно боишься высочайшего гнева?
Генерал молодцевато выпрямился и улыбнулся.
— Не больше, чем это нужно для того, чтобы в империи царили мир и порядок.
Взял конверт, раскланялся и вышел.
Хотя было начало нового века, Россия все еще жила остатками славного девятнадцатого, при котором никто особенно не торопился и каждому непременно нужно было добираться до сути, до главного вопроса бытия. Очаровательный уголок природы в средней полосе России, Ясная Поляна тоже жила ритмами, проблемами, атмосферой ушедшего века. И может, потому гости здесь заживались подолгу, часто особо интересные споры переносились на следующий день, и не было ничего удивительного в том, что вот еще утро и тот же нищий Фаддей стоит под Деревом бедных у входа в яснополянский дом. Мимо него бегают дворовые, кухарки, конюхи, а он сидит, сонно зевает и изредка, не оборачиваясь, дергает висящую за его спиной веревку. Один из дворовых, пробегавших мимо, огрызнулся:
— Ты чего, Фаддей, чуть свет трезвонишь?
— Барина твоего давно не видамши.
— Соскучился, что ли?
— А то!
Поднимаясь в столовую, Лев Николаевич услышал звон. Подошел к окну, увидел знакомую могучую спину в лохмотьях. В столовой, едва поздоровавшись, попросил ожидавшего его секретаря:
— Валентин Федорович, голубчик, но можете ли вы мне одолжить рубль мелочью?
— Ради бога… А зачем вам деньги в такую рань?
— Так ведь звонят, все утро прозвонили.
— Ну нашли о чем печалиться! Этот самый Фаддей из Неменки на редкость бесстыж и бессовестен. Чуть ли не каждый день будит нас. Что же вы, так каждый день и будете подавать ему?
Лев Николаевич сказал шепотом:
— Этого Фаддея и опасаюсь. Он очень злой и рассказывает про меня разные гадости.
— Ну и пускай его!
— Да нет, все-таки мне это неприятно…
Получив мелочь у секретаря, Лев Николаевич внимательно ее сосчитал, распределил разными долями по карманам, после чего сел за приготовленный ему прибор. Есть не хотелось — все оглядывался и соображал что-то.
— Вы не очень хорошо выглядите. Плохо спали, Лев Николаевич?
— Где уж в мои годы свежим выглядеть по утрам!.. В мои годы, если во сне сделается складка на лбу, так полдня с той складкой и проходишь…
И все оглядывался, точно попал в чужую комнату. Что-то нарушало привычный, годами устоявшийся порядок. Наконец облегченно вздохнул, заметка в углу на маленьком столике граммофон.
— Это что, новая покупка?
— Как же, он у нас именинник! Как только привезли вчера с фабрики, тут народу набилось битком, и до позднего вечера слушали записанные на пластинки ваши беседы о Евангелии.
Лев Николаевич долго и мучительно припоминал вчерашний вечер. Сказал встревоженному Булгакову:
— Пусть это вас не беспокоит, у меня часто бывают такие провалы памяти… А скажите, кроме моих старческих дребезжаний, ничего не исполнялось?
— Было еще два цыганских романса.
Лев Николаевич засиял.
— Ну конечно, как я мог забыть! У меня даже возникла какая-то мысль относительно цыганского пения — не то записал, не то собирался только записать.
Вошла молодая девушка с завтраком. Лев Николаевич. спросил удивленно:
— Почему только один прибор? Разве Валентин Федорович не будет завтракать со мной?
— Благодарю вас, Лев Николаевич. Я свой кофий давно уже выпил.
— Вот и вы отказываетесь… За всю жизнь я так и не смог найти охотников до овсяной каши. Завтракаю один. Она и вправду безвкусна, мне самому надоело ее есть, да ведь я не в том возрасте, когда человек может себе позволить менять привычки…
Заправляет салфетку за воротник, начинает завтракать, и в том, как он сидит и как обращается с приборами, на миг проглядывает сиятельный граф, сохранивший на всю жизнь основы хорошего воспитания.