Возвращение на родину
Шрифт:
– Она шла в Олдерворт, когда ты ее встретил?
– Нет, она шла оттуда.
– Этого не может быть.
– Нет, может. Она шла рядом со мной, а я тоже оттуда шел.
– Так где же ты ее в первый-то раз увидел?
– Возле вашего дома.
– Будь внимателен и говори правду!
– строго приказал Клайм.
– Да, сэр. У вашего дома - вот где я ее в первый раз увидел.
Клайм выпрямился на табурете, а на лице Сьюзен появилась улыбка предвкушенья, отнюдь ее не красившая и как будто говорившая: "Что-то злое к нам спешит!"
–
– Пошла и села под деревьями на Дьяволовых мехах.
– Боже мой! Это полная новость для меня!
– Почему ты мне раньше этого не говорил?
– спросила Сьюзен.
– Я боялся, мама, вдруг ты рассердишься, зачем я так далеко ушел. Я собирал голубику, а она ближе не растет.
– И что же она там делала, на пригорке?
– Смотрела, как какой-то мужчина подошел к дому и вошел в дверь.
– Ну да, это был я - сборщик дрока с ежевичными ветками в руках.
– Нет, это были не вы. Этот был одет, как городской. А вы еще раньше вошли.
– А кто он такой?
– Не знаю.
– Ну говори, что было дальше.
– Эта пожилая дама, что потом умерла, она пошла и постучала к вам в дверь, а молодая с черными волосами выглянула в окошко и посмотрела на нее.
Мать Джонни повернулась к Клайму и сказала:
– Что? Этого вы не ожидали?
Он обратил на нее не больше внимания, чем если бы был каменным.
– Говори, говори, - хриплым голосом сказал он мальчику.
– Когда старая дама увидела, что молодая смотрит на нее из окна, она опять постучала, а когда никто не пришел, она взяла серп и стала смотреть на него, а потом положила и стала смотреть на ежевичные ветки, а потом ушла и прямо пошла по вереску туда, где я был, и она очень громко дышала - вот так. Потом мы пошли вместе, она и я, и я говорил с ней, и она поговорила со мной, по немного, потому что не могла хорошо дышать.
– О!
– тихо простонал Клайм и опустил голову.
– Говори еще, - сказал он.
– Она не могла много говорить и не могла идти, и лицо у нее было у-у какое странное!
– Какое у нее было лицо?
– Как теперь у вас.
Женщина посмотрела на Ибрайта и увидела, что лицо у него белое как полотно и покрытое холодным потом.
– Пожалуй, есть в этом смысл, а?
– вкрадчиво сказала она.
– Что вы теперь о ней думаете?
– Молчать!
– яростно сказал Клайм. Он повернулся к мальчику: - И тогда ты оставил ее умирать?
– Нет, - быстро и сердито вмешалась женщина.
– Он не оставил ее умирать. Она сама его отослала. Кто говорит, что он бросил ее, говорит неправду.
– Не беспокойтесь об этом, - выговорил Клайм дрожащими губами.
– То, что он сделал, это пустяки по сравнению с тем, что он видел. Дверь была заперта, ты говоришь? Дверь заперта, а она смотрела в окно? Господи боже мой! Что это значит?
Ребенок попятился, оробев под взглядом своего допросчика.
– Он так говорит, - сказала его мать, - а Джонни богобоязненный мальчик и никогда не лжет.
– "Отвергнута родным сыном!" Нет, клянусь тебе, мама, это не так! Не твоим сыном, а этой... этой... этой... Так дай же бог, чтобы все убийцы получили возмездие, какого заслуживают!
С этими словами Ибрайт ушел из домика на взгорье. Зрачки его глаз, устремленных в пустоту, слабо светились каким-то ледяным светом, рот приобрел ту складку, которую художники иногда с большей или меньшей долей изобретательности придавали изображеньям Эдипа. Он был в том состоянии, когда возможны самые безумные поступки. Но они не были возможны здесь. Вместо бледного лица Юстасии и смутной мужской фигуры перед ним были невозмутимые просторы вересковой пустоши; она, вытерпев непоколебимо гигантский натиск столетий, одним своим древним морщинистым ликом сводила к ничтожеству все самые неистовые волнения отдельного человека.
ГЛАВА III
ЮСТАСИЯ ОДЕВАЕТСЯ В НЕДОБРОЕ УТРО
Огромное бесстрастие всего окружающего проникло даже в сознание Клайма во время его стремительного возвращения в Олдерворт. Однажды он уже испытал на самом себе это подавление страстного неодушевленным, но там дело шло о страсти много более приятной, чем бушевавшая в нем сейчас. Это было в тот вечер, когда, расставшись с Юстасией, он стоял у края пустоши, где за гранью холмов открывалась влажная, плоская, немая низина.
Но он отбрасывал все такие воспоминанья, и снова шел вперед, и очутился наконец перед своим домом. Шторы в спальне Юстасии еще были задернуты, - не в ее обычае было вставать так рано. Живого возле дома был только одинокий дрозд, который на каменной плите крыльца расклевывал маленькую улитку себе на завтрак, и стук его клюва казался громким среди окружающей тишины. Но, подойдя к двери, Клайм обнаружил, что она не заперта, - очевидно, служанка Юстасии уже встала и чем-то занималась на задах усадьбы. Ибрайт вошел и прямо направился в комнату жены.
Должно быть, шум его шагов разбудил ее, потому что, когда он отворил дверь, она стояла в ночной сорочке перед зеркалом, прихватив одной рукой концы своих кос и намереваясь завернуть их в узел на голове, прежде чем приступить к дальнейшему утреннему туалету. Юстасия была не из тех женщин, которые спешат первыми заговорить при встрече, и она, - даже не повернув головы, предоставила Кяайму молча пройти через комнату. Он подошел к ней сзади, и она увидела в зеркале его лицо. Оно было серое, как пепел, осунувшееся, страшное. Вместо того чтобы сразу с тревогой и сочувствием повернуться к нему, как даже Юстасия, столь сдержанная в выражении супружеских чувств, сделала бы в прежние дни, до того как обременила себя тайной, она осталась неподвижной, глядя на него в зеркало. И пока она смотрела, истаял светлый румянец, которым тепло и крепкий сон окрасили ее щеки и шею, и мертвенная бледность перекинулась с лица Клайма на ее лицо. Он стоял так близко, что это заметил, и это его подстрекнуло.