Возвращение оборотня
Шрифт:
Иван Сергеевич читал негромко, но речь его была четкой и ясной, слова, слетавшие с губ, беспрепятственно проникали в сознание гостей, что с затаенным дыханием слушали хозяина дома. Едва Романов описал ночь и путника, бредущего по узкой полоске песка у скал, как у слушателей возникло ощущение, будто описываемое писателем место существует на самом деле, более того, оно им хорошо знакомо, — столь отчетлива оказалась картина, вкладываемая рассказчиком в сознание каждого. Вот они, скалистые берега, вот беззвучное море, отразившее в своей бездне бездну небесных сфер, а вот и путник, медленно бредущий по мокрому песку, оставляющий за собой цепочку заполненных водою следов, едва переставляющий ноги и поминутно оглядывающийся с всевозрастающей
Оживив путника, Иван Сергеевич перенесся к его преследователю, и слушатели узрели и его, — поначалу лишь как неясное видение, затем как темный силуэт, постепенно обретший и другие черты, приближавшийся в свете ярких звезд, неумолимо сокращающий расстояние меж ним и путником с каждым пройденным шагом.
Поэт-лирик всхлипнул и тут же смолк. У всех остальных просто перехватило дыхание.
— «Он остановился, и шуршание песка, следовавшее за ним неотступно, немедленно смолкло. Оглянуться он уже был не в силах, а потому просто стоял, тревожно вслушиваясь в ничем не нарушаемую тишину, и тщетно пытаясь расслышать знакомый шорох, преследовавший его, казалось, уже целую вечность. А затем сделал неуверенный шаг вперед. И тогда только услышал этот, отразившийся слабым эхом от скал знакомый до боли звук, чуть запоздалый шажок, теперь совсем уже близко. Он снова замер и стал поворачивать голову назад, не в силах выдержать искушения увидеть преследователя столь близко от себя».
Поэт попытался сглотнуть, но в горле пересохло, и он дрожащими руками плеснул себе в рюмку, а больше на скатерть, коньяку. И залпом выпил. Иван Сергеевич продолжал повествовать, и тревожная дрожь ожидания пробегала по спинам слушателей, то разом у всех, то по очереди, переходя от одного к другому и возвращаясь обратно в том же порядке.
Вот уже и пляж оборвался, и скалы ушли в воду, отрезая измученному путнику путь к зыбкому спасению. Ничего не оставалось ему, как только, собрав остаток сил, начать карабкаться вверх, на отвесные утесы, надеясь, что преследователь его не отважится на столь безумный поступок.
— «И когда до края уступа, высившегося пред его затуманенным усталостью взором, оставалось не более метра, одно движение вверх, единственный рывок обессиленных мускулов, дрожавших словно туго натянутая нить от безумной боли тяжкого подъема, до уха его долетел чей-то голос, отчетливо произнесший следующие слова: «Дай мне руку». Путник молчал, ошеломленно вглядываясь сквозь пелену усталости, окутавшую взор, в темноту ночи, но никого не видел на уступе: звезды уж исчезли с небесных сфер, и поднявшийся ветерок означал скорое наступление утра. «Дай мне руку», — повторил тот же голос повелительно. И путник, не в силах противиться настойчивому голосу, вытянул, что было сил, вперед правую руку. И запястье его сжали пальцы, и он крепко сжал незнакомое запястье. Сжал и вскрикнул в ужасе….».
Вскрик явлен был наяву — это не выдержал поэт-лирик. Остальные быстро допили коньяк, остававшийся еще в бутылке.
— «То не человечья рука держала его, — невозмутимо продолжал Иван Сергеевич, — но шерстистая лапа зверя, оборотня, острыми когтями вцепилась ему в запястье. И с невыразимой силой тянула его наверх. Волна страха разом охватила путника, тщетно забился он, пытаясь преодолеть ту силу, выдернуть плененные пальцы, освободиться от стального зажима. А рука оборотня, будто и не чувствуя его порывов, все так же уверенно тянула его вверх.
И внезапно когтистые пальцы разжались. И путника отбросило от уступа, до края которого ему оставалось всего ничего, — не более полуметра отделяло его от благословенной земли, напоенной терпкими ароматами трав, иссушенных южным солнцем. И с изумлением, застывшим на лице, с замершим в груди криком, так и не сумевшим
И какое-то время спустя лишь волны осмелились приблизиться к неподвижному телу, осторожно касаясь его; с каждым разом все чаще и чаще.
Светало. Начинался прилив».
Иван Сергеевич окончил чтение и отложил распечатку. Но еще долго в комнате царила необыкновенная тишина: гости, замерев, по-прежнему вслушивались в отзвучавшие слова, рисуя перед внутренним взором картину бездвижно лежащего тела, медленно покрываемого морским приливом.
Пауза затянулась, и дабы прервать ее Иван Сергеевич кашлянул негромко, весьма довольный и своим чтением, и тем эффектом, что оно произвело на скромную аудиторию. Услышав кашель, все четверо вздрогнули, как один человек, освобождаясь от уз отзвучавших фраз, и зашумели, задвигались, налили себе, не стесняясь, из новой бутыли, выпили во здравие удивительного писателя и декламатора и закусили поспешно: в самое короткое время в комнате сделалось шумно от произносимых похвал и звона хрусталя.
Гости хвалили новый рассказ столь искренне и с такой охотою, что Ивану Сергеевичу ничего не оставалось сделать, как достать гранки нового своего романа, принесенного ему на корректуру и прочитать первую главу. А затем, заражаясь всеобщим настроением, еще и еще одну, каждая новая глава встречалась со всевозрастающим интересом, с искренним восторгом первооткрывателей, и автор уже заразился этим восторгом, и читал без остановок, будто сам торопясь узнать, что же произойдет дальше, к чему приведет его героев следующая страница нового творения.
Кстати, именовался роман весьма загадочно, особенно для непосвященного уха, и совершенно по-мистически: «Si tu non veneris ad me, ego veniam ad te» — довольно длинно и несколько претенциозно, но ничего не поделаешь, Иван Сергеевич очень любил латынь. Но, к сожалению своему, не знал. А потому его хватало лишь на цитирование «Библии Вульгаты», да на составление подобных предложений, большею частью либо списанных у известных авторов, либо сотворенных супругой, знавшей этот язык весьма недурно — откуда именно, она не уточняла, говорила лишь вскользь об угасшем ныне интересе к нетрадиционной медицине. Да, кстати, длинное заглавие романа переводилось приблизительно так: «Если ты не придешь ко мне, я приду к тебе» — в общем, ничего сверхъестественного, напротив, очень обыденно — но только на русском языке; она же, произнесенная на латыни, тут вы со мной, думаю, согласитесь, звучала куда эффектнее. В романе эта фраза составляла часть страшного заклинания, вызывающего разных оборотней и нетопырей на ни в чем не повинные головы, посмевшие эту фразу прочесть вслух. Полностью это заклинание было приведено ближе к середине романа — опять же благодаря «бабушкиным сказкам» и познаниям жены в латыни. Впрочем, судить, верно или ложно было использованное в романе заклинание, оставалось слушателям.
И вот тут, в самый ответственный момент, когда Иван Сергеевич как раз прочел означенное заклинание полностью, как и положено читать подобные вещи: с чувством, с толком, с расстановкой, — и готовился продолжить чтение дальше, на кухне что-то явственно хлопнуло и запахло… метаном, что ли.
Дверь в гостиную неожиданно приоткрылась. Но в темном проеме никого не было. Только слышно было сидящим в гостиной, как нечто невеликое, перевалив порожек, поползло в комнату, переваливаясь и пыхча, пошлепало по паркету прямиком к собравшимся.