Возвращение Орла. Том 2
Шрифт:
– Нашёл у кого честность искать! Честность у них отрицательная… Поэтому Гитлер на третий день уже по Парижу и гулял. Отрицательная честность – это не по-русски. Бальзак – не по-русски, как и Дарвин – не по-русски. Чисто английская идея-убийство: выживает сильнейший. У нас выживают все.
– Кроме русских. Нет, ты скажи, что она такое, твоя честность? Нравственный принцип?..
– Ну, адепт ордена Правды, ты этику ещё сюда приплети… Все твои нравственные принципы воняют обществом трезвости, а у иного пьяницы чести больше, чем у всех трезвенников мира, потому что трезвость – это всегда ложь по отношению к живущему в тебе Богу, лавирование, компромисс: хочу,
– А как же узнать: по-честности или не по-честности?
– Зачем знать? Когда у тебя что-то болит, тебе об этом знать надо? Болит, и всё. Только не тело, а … – И опять постучал ребром ладони в грудину.
– Погиб поэт, невольник чести…
– Именно невольник… Честь – это соль души. И черти, когда за душами охотятся, только чести в ней и ищут: ниспровергнуть, заглотить, насытиться, это самое энергетически ценное, просто души, как ракушки без жемчужин, даже и чертям не нужны. Мир, особенно западный, живёт договором, законом, а русские…
– Стой, стой! Разве плохо: договориться обо всём и следовать договорённостям?
– Для бесчестных – конечно, неплохо, им узда нужна. А нормальным людям законы вредны. Потому что они становится вместо чести. Ты понимаешь, большая разница: не иметь чести изначально, куда ж таким без закона, и потерять её вдруг, имея прежде. Тут никакой закон не удержит… У них там до чего дошло – брачный контракт! Если есть любовь – на хер этот контракт? А если её нет – дважды на хер.
– Это когда делить нечего.
– Эх, бедолаги… Всё у них с ног на голову. А наши умники под этих недоумков, как циновки, стелятся.
И опять остановились выпить, три метра от дороги, в травах.
Растянулись на спине – духмяно, тихо, только шмелиное да пчелиное гуденье по обильному майскому цвету… хорошо!
Аркадий жевал какой-то стебелёк.
– Бабуля меня, как только ягода начнётся, всегда кулагой кормила, вкусная!
– Где она в Рязанской губернии курагу брала?
– Кулагу, темнота. С земляникой, потом с вишней, черникой, малиной, брусникой. А когда уже с калиной, то мёду добавляла.
Одна пчела трудилась на одуванчике прямо перед носом Семёна.
– Пчела… что за слово, Аркадий? Отчего её так назвали?
– От уважения, – ответил, недолго думая, Аркадий.
– То есть?
– Живут они правильно, по-человечески – по чела, потом «о», как водится, вытекло – хоробрый-храбрый, молоко-млеко, и осталась п-чела.
– По-моему, мозги у тебя вытекли… по-человечески сейчас волки живут или того хуже – собаки.
– Так это сейчас, а когда слово придумывали, и люди жили по-человечески, по-честности!
– А про твою честность я вот что думаю…
– Не надо, не надо думать, – перебил его Аркадий.
– И то… Ахав никогда не думает, он только чувствует, этого достаточно для каждого смертного.
– Пойми ты, честность – это не просто говорить правду, это даже как-то пошло, а некое соответствие душевному курсу. Правда же вроде ветра: кому попутна, тому и правда. Кому-то она может быть и боковой, может и встречной – что ж, жизнь! А честность – это оснастка такая в душе, с ней по верному курсу можно плыть и при боковом ветре, и против ветра.
– А можно мотор поставить и вообще на ветер наплевать.
– На ветер наплевать – это к немцам, англоцузам, франгличанам каким-нибудь… Я к тому, что тут опять не арифметика, не геометрия… и когда найдётся какой-нибудь аристоном да возьмётся раскладывать хорошего человека по полочкам, препарировать его положительность, то наверняка это будет не русский мудрец, какую бы он русскую фамилию себе ни придумал. Есть, допустим, правильный человек: стремится к развитию, обладает самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, и при этом относится к другим людям с уважением и… этой, как её… эмпатией, а вот пить с ним не будешь, ибо всё в нём не по-честности, а только по правде. Ну, и куда такую правду акунуть? Я прямо так и вижу, как этакий стремящийся к развитию, обладающий самоуважением, выдержкой и мужеством аристоном-англичанин травит собаками индусских шудров.
– Э, не может! Он же ещё относится с уважением к другим людям.
– Это вообще просто: надо не считать за людей тех, к кому ты с уважением относиться не собираешься. Шудры для них не люди – вот и полная правда… А само слово – «правда» – хорошее, только номинал у него небольшой и золотом, – постучал по груди, где по его разумению хранилось человеческое золото, – не обеспечено. Правда может быть карманной, у каждого своя, а честность в кармане не умещается, её только тут, – постучал по грудине, – носить можно…
– А как же слеза ребёнка?
– Плохо. Придётся поплакать.
Пришли.
– Ну, где твоя лужа?
Заливная низина с другого края острова очень напоминала обыкновенное болото. После поселившейся в глазах и текущей всего в двухстах метрах светлой широкой реки она, спрятанная от клонящегося уже солнца густыми островными зарослями, сразу придавила обоих рыбачков своей мрачностью.
– Днём надо было сюда, пока солнце с этой стороны, как-то мне… бр-р…
Да уж, как заметил ещё автор «Орли», «ничто на свете так не смущает душу, так не тревожит, а порою и пугает её, как болота. Но откуда берётся этот страх, парящий над покрытой водою низиной? И что уподобляет её некой созданной воображением стране, грозной стране, хранящей непостижимую и смертоносную тайну?.. Нет, тайна, которую источают болота, которую всосали в себя их густые испарения, куда глубже, куда значительнее – это, может быть, тайна самого творения!»
Посмотрели друг на друга с недоумением: «вот же рядом река, чистая, песчаное дно, рыбы – во!.. Нет, надо в это непонятное болото. Что мы за люди?»
– Ну, скажи, почему мы от чистой реки полезли в тухлое болото?
– Там же что-то есть, там же определённо что-то есть.
– А в реке?
– Да в реке-то ясно что – рыба.
За кустом, растущим в воде, метрах в пяти от края, раздался сильный всплеск, как будто уронили в воду хорошее брёвнышко.
Семён остановился – холодок, запрыгнувший на затылок от непонятного грохота, с затылка скатился к ступням и приморозил их к земле.