Возвращение Орла
Шрифт:
А однажды он даже пришёл на какой-то их праздник в лесу, ах, да – 60 лет Окуджаве! Не только для НИИПа, приглашали, как обычно, всех, даже в городе развесили объявления, но раньше гостей пришли дружинники с милицией, всех зачем-то разогнали (виноват Окуджава, что родился в День Победы?), правда, никого это не обескуражило, ушли к Африке в гараж, напелись (что характерно – в основном песен военных, чего было разгонять?), потом, напились, конечно, как змеи (когда начали пить, он ушёл, но напились все наверняка)… ничего особенного.
Да, нынешние молодые физики с пахнущими типографской краской дипломами в карманах, приходили уже стариками. Для них заканчивалась пора активного поглощения знаний, тот полёт по вершинкам, над зияющими пустотами незнания, которые должны бы со временем заполняться сами собой, да только вместе с инерцией полёта отчего-то вдруг пропадала и сама тяга к знаниям, и, вопреки тезису о заполняемости пустот, стирались
Ещё, глядя на эту команду, иногда казалось ему, что два каких-то демиурга, как толстовские ямщики на кнутовище, конаются на ней, на команде – чья возьмёт: или утопит в стакане, вместе со всем их поколением, Тёмный, или возвратит к собственному прообразу Светлый.
«А ведь мы не склонны искать причин хорошему. Иное дело – плохое: неудачи, болезни, проблемы. Тут мы, знатоки судеб и ищейки времени, враз указываем на причины, большие и малые, общие и частные. Заболел потому что… а денег нет потому что… а кирпич на голову свалился, потому что… Но вот перемены к лучшему мы без всякого объяснения, без намёка на внешнее влияние приписываем самим себе, по сути-то оно верно, хорошее – в нас, то есть присуще нам изначально, вот только почему-то спят порой наши спящие почки и зиму, и весну, и лето… осенью, бывает, мы о них спохватимся: вот же они, наши таланты и дарования, лежат себе под полувековым нафталином, целёхонькие (в смысле – нетронутые), сдавит нездешняя печаль душу, да тут же и отпустит – главное, что есть… были… нет – есть, есть и таланты и дарования, и пусть те, у кого их нет, пыжатся и выёживаются в своём развитии, мы-то от Бога даровитые, нам и поспать можно… И – спим. Случись же какому таланту проснуться (отчего?), мы причину тому не спрашиваем. А зря. Да, сила – наша, но для пробуждения её нужны причины куда большие, чем для умирания, и живут те причины уже не внутри нас, а снаружи: как дождичек, как солнышко для зёрнышка, как земля, земля родимая с накопленными веками в ней соками и силами. То есть, сколько б ни сидели наши физики в каменном НИИПовском мешке, сколько бы они там ректификата не испили, чего бы там не ускоряли и не расщепляли, ничего бы из них, кроме тихих (в лучшем случае) алкоголиков не получилось, надо – на волю, на простор, где дождичек, солнышко… земля!»
Вот он и подумал тогда – может они только в колхозе, от грядок этакую эманацию и ловят? Каменные лишаи обесточены, а где-то на воле можно подключиться к автономному питанию? В этом была ещё и надежда воспрепятствовать своей личной энтропии, бурный рост которой вдруг стал в себе обнаруживать.
Старость начинается с окончанием перемен и этим кому-то даже может напоминать счастье, но Тимофеич не давал себя обманывать, он, кроме внешней успокоенности, слышал куда более явное внутреннее безразличие, так что дело было не столько в показавшей плесневелый лоб старости – какая старость в полтинник? – а именно в парализующей душу усталости ни от чего, самого скверного вида усталости, он даже придумал для этого химерического симбиоза фантомов подходящий термин – устарость, то есть ни то, ни другое, но в то же время хуже каждого в отдельности.
С чего началось? Может с того, что начал получать пенсию – неоспоримый факт начала излёта? Или закрыли его проект модернизации реактора в связи с грядущим разоружением и всемирным примирением, которому могут верить разве что только продавшиеся партийные бонзы? Или – уехала, выйдя замуж, дочь? Или постарела жена? Что, что? Отчего тупая хандра потянула в грядущую пустоту свой липкий хобот? Устарость… Привыкший с младых ногтей искать причины неудач и падения настроения в себе самом и, в чуть меньшей степени, но всё же являющимся им самим ближайшем окружении из родных и коллег, и всегда поэтому преодолевавший трудности собственным внутренним усилием и терпением, он чуть ли не впервые в жизни почувствовал неподвластность этой новой, растянувшейся уже на несколько лет хандры, его личной воле. Не так уж и безоблачна была прежняя жизнь, но если прежде он как бы сам находился внутри этого облака, и была хотя бы иллюзия, что он, размахивающий руками (крыльями?), может его разогнать и организовать просвет (и не только ли иллюзия?), то теперь облако, уплотнившись и потемнев, как бы отлипло от него, поднялось мрачным сизым пятном на недоступную высоту – маши, кричи, всё едино. Устарость? Бессилие. И – что ещё хуже – рождённое этим бессилием растущее безразличие к происходящему – в мире, в стране, в семье, коллективе, наконец – в нём самом. И солнца не видно, и постоянное ощущение какой-то небесной провокации, и непонимание, как этому можно воспрепятствовать.
Но ведь нужно воспрепятствовать, эти же в колхозе что-то черпают… И наблюдателю нужна подпитка.
Вот так Тимофеич, принципиальный противник всех партийных барщин для беспартийных, согласился поехать в колхоз, и теперь даже старшим, старшим вместо бедолаги Орликова.
Орёл же, семипалатинский ветеран, член, ударник, победитель и Председатель институтского общества трезвости (Пред. Об. Тр. – предобтр) шёл от куста с пакетом обратно. Да, пролетарская весна, начиная с ленинского субботника и далее со всеми остановками, для него была тяжёлым временем – ППЗ, планово-профилактический запой, в отличие от всех остальных, неплановых. Конечно, выпил не пятьдесят. Жадный, жадный до халявы. Но – совсем другой человек. На полчаса…
– Ну что, были-мыли, не припёрлись ещё? – речь у Орликова почти нормализовалась, если не считать паразитов «были-мыли», издалека, без акцента на лице, его можно было бы принять и за трезвого.
– Кто?
– Кто-кто… адроны (элементарные частицы, участвующие в сильных взаимодействиях) наши, – мало того, что речь, он уже и соображал.
– Тогда уж – партоны… (гипотетические частицы, элементы адронов).
– А может и не приедут?
– Приедут. Список же надо в партком завести. Партоны– то приедут, где вот эти черти! – и с этим словом Тимофеич проткнул-таки бумагу на Жданове – в барабане старой париновской гитары были неровности.
Вылет Орла
…по всем правилам русского классического запоя…
Л. Леонов, «Вор»
В этот самый момент Гена Жданов, Виночерпий, попросту (сокращённо) – Винч, поперхнулся.
– Не пошла, зараза.
Что б у Виночерпия и не пошла? Недоумённо посмотрел на стакан – был бы позорче, увидел бы торчащий из него тимофеичев карандаш.
– Крепкая, градусов семьдесят пять, – как бы оправдался за него, а заодно и похвалив свою самогонку, Женька Паринов, он же Африка, улыбаясь при этом всей своей грушеобразной физиономией. Из-за квадратности тела, он казался невысоким, хотя роста был вполне приличного, и лицо его было слеплено крупно, при взгляде на него возникало чувство, что ваятель налепил на железную основу комья глины да работу не закончил… впрочем, как говорил Чехов, русскому человеку, чтобы показаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт – Африка, как все русские геркулесы, был прост и добр, и это перевешивало все недоработки скульптора.
– После третьего перегона было девяносто два и чуть распустил дистиллятом, – и, довольный, словно отгоняя чих, потеребил свой широкий, слегка приплюснутый, как у старого Льва Толстого, нос. Сам он пока не пил, ему было гнать до Дединова «Урал», купленный командой в складчину через институтский ДОСААФ специально для таких вот общих выездов, тем более, что мотоциклист он был никакой, и вместо прав только энтузиазм и воля к победе.
Он был на ногах раньше всех – вчера в подкупающе-доверительной форме сам ядерный папа Анатолий Григорьевич Зотов попросил его об одолжении: вытащить утром из гаража находящегося уже в трёхнедельном запое Орликова и доставить его на сборный пункт к Французской горке. В прошлом году Женька уже имел опыт вытаскивания Орликова из гаража, правда, тогда тот пил уже целый месяц, и они с Валеркой Ощепковым, по командному сленгу – Аркадием, работавшим у Орликова на РИУСе оператором, возили превратившегося в тупую вонючую тень начальника сначала в «трёшку», в Третью поликлинику Минздрава, ведомственную Средмашевскую, на Пролетарке, где все физики, пьющие, непьющие и малопьющие наблюдались, а после того, как тамошние наркологи от Орликова отказались («мы тени из запоев выводить не умеем!», но, во избежание летального исхода прямо в храме здоровья, налили ему грамм сорок медицинского), повезли его на выделенной «скорой» в Электросталь, в известнейший на шестой части планеты ЛТП. Так вот, самым трудным и оказалось вызволить Орликова из гаража: полчаса они тогда с Аркадием просто безответно стучали, потом, когда с той стороны ворот послышались звуки, ещё полчаса уговаривали открыть, и ещё полчаса убеждали припавшую к дверному косяку вонючую тень поехать с ними. Поэтому сегодня Женька за час до сбора команды уже бил сапогом в орликовский гараж. На удивление, Орёл открыл быстро, минут через десять. Из двери пахнуло парашей, Женька даже отпрянул, ожидая, что вместе с запахами в щель вылетят вполне осязаемые мерзкие сущности, вроде летучих крыс, но летучим крысам, похоже, и в гараже было неплохо, не вылетели. Зато сам Михаил Васильевич Орликов был страшен, Вий отдыхает. Волосы, великолепные его каштановые волосы клоками торчали вверх и в стороны, из двух глаз открывалась одна восьмая правого, лицо – смятая пятирублёвка с мёртвыми валиками фиолетовых губ и нечистым носом… Спилбергу можно было бы не гримировать. В одну восьмую правого глаза сочилась, пополам с мутной конъюнктивитной слезой и холодным абстинентным потом, мировая скорбь. Но Африку он узнал.