Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Он никак не может найти выход из создавшегося положения. Столь открытой вражды он от нас не ожидал. Но пока что он держит ухо востро, – наверно, ему уже успели наболтать про выстрелы в спину.
Слова Химмельштоса о канаве настолько разъярили Тьядена, что он даже стал остроумным:
– Нет, ты там один валялся.
Теперь и Химмельштос тоже кипит от злости. Однако Тьяден поспешно опережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль.
– Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я уж давно хотел тебе это
В его сонных свиных глазках светится торжество – он много месяцев ждал той минуты, когда швырнет этого «гада» в лицо своему недругу.
Химмельштоса тоже прорвало:
– Ах ты, щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда с вами разговаривает начальник!
Тьяден делает величественный жест:
– Вольно, Химмельштос. Кру-гом!
Химмельштос бушует. Это уже не человек – это оживший устав строевой службы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя более оскорбленным, чем он. Он рявкает:
– Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать!
– Еще что прикажете? – спрашивает Тьяден.
– Вы будете выполнять мой приказ или нет?
Тьяден отвечает не повышая голоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей цитатой из немецкого классика [3] . Одновременно он оголяет свой тыл.
3
Цитата из немецкого классика – нецензурное ругательство, вошедшее в немецкий язык из пьесы И.В. Гёте «Гец фон Берлихинген». «Цитировать «Геца фон Берлихингена»» – выражаться нецензурно.
Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило:
– Вы пойдете под трибунал!
Мы видим, как он убегает по направлению к ротной канцелярии.
Хайе и Тьяден оглушительно ржут – так умеют хохотать только торфяники. У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым ртом. Альберт вправляет ее ударом кулака.
Кат озабочен:
– Если он доложит, тебе несдобровать.
– А ты думаешь, он доложит? – спрашивает Тьяден.
– Обязательно, – говорю я.
– Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, – заявляет Кат.
Тьядена это ничуть не страшит.
– Пять суток в кутузке – это пять суток отдыха.
– А если в крепость? – допытывается более основательный Мюллер.
– Пока сидишь там, глядишь, и отвоевался.
Тьяден – счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В сопровождении Хайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую руку.
Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за Кроппа:
– Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас домой, что б ты стал тогда делать?
Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее:
– А сколько человек осталось от нашего класса?
Мы подсчитываем:
– Из них трое – лейтенанты, – говорит Мюллер. – Ты думаешь, они согласились бы, чтобы на них снова орал Канторек?
Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас.
– А как ты представляешь себе, что такое тройное действие в «Вильгельме Телле»? – вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез.
– Какие цели ставил перед собой геттингенский «Союз рощи»? – испытующе спрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон.
– Сколько детей было у Карла Смелого? – спокойно парирую я.
– Из вас ничего путного не выйдет, Боймер, – квакает Мюллер.
– Когда была битва при Заме? – интересуется Кропп.
– У вас нет прочных моральных принципов, Кропп, садитесь! Три с минусом! – говорю я, делая пренебрежительный жест рукой.
– Какие государственные задачи Ликург почитал важнейшими? – шипит Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.
– Как нужно расставить знаки препинания в предложении: «Мы, немцы, не боимся никого, кроме Бога»? – вопрошаю я.
– Сколько жителей насчитывает Мельбурн? – щебечет в ответ Мюллер.
– Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? – спрашиваю я Альберта возмущенным тоном.
Но тот пускает в ход другой козырь:
– В чем заключается явление сцепления?
Мы уже успели основательно позабыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не застревает.
Мюллер задумчиво говорит:
– А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьную скамью.
Я считаю, что это исключено.
– Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?
– Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом? Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно придется зубрить.
– Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалбливать всякую чушь.
Кропп настроен совершенно так же, как мы:
– Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на фронте?
– Но надо же тебе иметь профессию, – возражает Мюллер, точь-в-точь так, как говаривал Канторек.
Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким щегольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает нож и заявляет:
– В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос – тоже. А вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после всего этого? – Он кивает в сторону фронта.