Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Через несколько дней мы выступаем, чтобы занять одно местечко. По пути нам встречаются беженцы – выселенные жители этой деревни. Они тащат с собой свои пожитки – на тачках, в детских колясках и просто за спиной. Они идут понурившись, на их лицах написаны горе, отчаяние, затравленность и покорность. Дети цепляются за руки матерей, иногда малышей ведет девочка постарше, а те, спотыкаясь, бредут за ней и все время оборачиваются назад. Некоторые несут с собой какую-нибудь жалкую куклу. Проходя мимо нас, все
Пока что мы движемся походной колонной, ведь не станут же французы обстреливать деревню, из которой еще не ушли их земляки. Но вот через несколько минут в воздухе раздается вой, земля дрожит, слышатся крики – снаряд угодил в замыкающий колонну взвод, и осколки основательно потрепали его. Мы бросаемся врассыпную и падаем ничком, но в то же мгновение я замечаю, что то чувство напряженности, которое всегда бессознательно диктовало мне под огнем единственно правильное решение, на этот раз изменило мне; в голове у меня молнией мелькает мысль: «Ты пропал», во мне шевелится отвратительный, парализующий страх. Еще мгновение – и я ощущаю в левой ноге резкую, как удар хлыста, боль. Я слышу, как вскрикивает Альберт; он где-то рядом со мной.
– Вставай, бежим, Альберт! – ору я ему, ибо мы с ним лежим без укрытия, на открытом пространстве.
Он с трудом отрывается от земли и бежит. Я держусь рядом с ним. Нам надо перемахнуть живую изгородь; она выше человеческого роста. Кропп цепляется за ветки, я подхватываю его ногу, он громко вскрикивает, я подталкиваю его, он перелетает через изгородь. Прыжок, я лечу вслед за Кроппом и падаю в воду – за изгородью оказался пруд.
Лица у нас перепачканы грязью и тиной, но мы нашли хорошее укрытие. Поэтому мы забираемся в воду по самое горло. Заслышав вой снаряда, мы ныряем в нее с головой.
Проделав это раз десять, я чувствую, что больше не могу. Альберт тоже стонет:
– Пошли отсюда, а то я свалюсь и утону.
– Куда тебя угораздило? – спрашиваю я.
– Кажется, в колено.
– А бежать ты можешь?
– Пожалуй что могу.
– Тогда побежали!
Мы добираемся до придорожной канавы и, пригнувшись, несемся вдоль по ней. Огонь догоняет нас. Дорога ведет к складу боеприпасов. Если он взлетит, от нас никогда не найдут даже пуговицы. Поэтому мы изменяем план и бежим в поле, под углом к дороге.
Альберт начинает отставать.
– Беги, я догоню, – говорит он и падает на землю.
Я трясу его и тащу за руку:
– Поднимись, Альберт! Если ты сейчас ляжешь, тебе уже не добежать. Пошли, я буду тебя поддерживать!
Наконец мы добираемся до небольшого блиндажа. Кропп плюхается на пол, и я перевязываю его. Пуля вошла над самым коленом. Затем я осматриваю самого себя. На штанах у меня кровь, на руке – тоже. Альберт накладывает на входные отверстия бинты из своих пакетиков. Он уже не может двигать ногой, и мы оба удивляемся, как это нас вообще хватило на то, чтобы притащиться сюда. Это все, конечно, только со страху, – даже если бы нам оторвало ступни,
Я еще кое-как могу ползать и подзываю проезжающую мимо повозку, которая забирает нас. В ней полно раненых. Их сопровождает санитар, он загоняет нам под лопатку шприц – это противостолбнячная прививка.
В полевом лазарете нам удается добиться, чтобы нас положили вместе. Нам дают жиденький бульон, который мы съедаем с презрением, хотя и жадно, – мы видали лучшие времена, но сейчас нам все-таки хочется есть.
– Значит, верно, по домам, Альберт? – спрашиваю я.
– Будем надеяться, – отвечает он. – Если б только знать, что со мной такое.
Боль становится сильнее. Под повязкой все горит огнем. Мы без конца пьем воду, кружку за кружкой.
– Где у меня рана? Намного выше колена? – спрашивает Кропп.
– По меньшей мере на десять сантиметров, Альберт, – отвечаю я.
На самом деле там, наверно, сантиметра три.
– Вот что я решил, – говорит он через некоторое время, – если они мне отнимут ногу, я поставлю точку. Не желаю ковылять по свету на костылях.
Так мы лежим наедине со своими мыслями и ждем.
Вечером нас несут в «разделочную». Мне становится страшно, и я быстро соображаю, что мне делать, ведь всем известно, что в полевых лазаретах врачи не задумываясь ампутируют руки и ноги. Сейчас, когда лазареты так забиты, это проще, чем кропотливо сшивать человека из кусочков. Мне вспоминается Кеммерих. Ни за что не дам себя хлороформировать, даже если мне придется проломить кому-нибудь голову.
Пока что все идет хорошо. Врач ковыряется в ране так, что у меня в глазах темнеет.
– Нечего притворяться, – бранится он, продолжая кромсать меня.
Инструменты сверкают в ярком свете, как зубы кровожадного зверя. Боль невыносимая. Два санитара крепко держат меня за руки; одну мне удается высвободить, и я уже собираюсь съездить врачу по очкам, но он вовремя замечает это и отскакивает.
– Дайте этому типу наркоз! – в бешенстве кричит он.
Я сразу же становлюсь смирным.
– Извините, господин доктор, я буду вести себя тихо, но только не усыпляйте меня.
– То-то же, – скрипит он и снова берется за свои инструменты.
Это блондинчик со шрамами от дуэлей и с противными золотыми очками на носу. Лет ему от силы тридцать. Я вижу, что теперь он нарочно мучает меня, – он так и роется в моей ране, время от времени искоса поглядывая на меня из-под своих очков. Я вцепился в поручни – пусть я лучше сдохну, но он не услышит от меня ни звука.
Врач выуживает осколок и показывает его мне. Как видно, он доволен моим поведением: он тщательно накладывает мне лубок и говорит:
– Завтра на поезд – и домой!
Затем мне делают гипсовую повязку. Увидевшись в палате с Кроппом, я рассказываю ему, что санитарный поезд придет, по всей вероятности, уже завтра.