Возвращение старого варана
Шрифт:
Однако через какое-то время меня непременно охватывали сомнения: а действительно ли это мое убеждение? Я отпускал его, отступал на несколько шагов, ходил вокруг, внимательно разглядывал, тыкал в него пальцем: оно вдруг начинало казаться мне какой-то чужой тварью, которая лукаво втерлась в доверие, зверем, которого я не понимаю и к которому не имею никакого отношения. «Так, – говорил я себе, – похоже, ты заботишься о птенце кукушки». Мне противна даже мысль о том, что я должен показаться на людях с этим наглым и несимпатичным чужаком и представлять его как свое убеждение. Мне кажется, я чувствовал бы себя подобным же образом, пойди я на прогулку в парк с подброшенным мне детенышем кикиморы – уродцем с огромной, похожей на арбуз головой и лягушачьим ртом до ушей.
В таких случаях я проверяю, не является ли моим убеждением как раз обратное, – и надо же, оно мне и впрямь нравится, оно меня просто очаровывает, обратное – это мое истинное убеждение. И я кидаюсь на это противоположное убеждение, мну и вымешиваю его, как тесто, чтобы слепить из него произведение, – а через какое-то время все повторяется, и противоположное внезапно кажется мне чужим и гадким, я брезгую до него дотронуться и даже думать о нем. В конце концов я отказываюсь и от этого убеждения – творческий процесс завершен, от убеждений не осталось и следа; я сижу, похожий на растерянного енота, который так долго полоскал в воде кусочек сахара, что тот растаял.
Однажды я поставил необычный эксперимент. Я, по обыкновению, ждал, не появится ли какое-нибудь убеждение, – но напрасно. И вдруг меня осенило: а что если хотя бы взглянуть на «ничто»? Может, мне удастся из него что-нибудь
Впервые в жизни я прислушиваюсь к тихой музыке этого «ничто». Постепенно я начинаю различать в негромком шуме голоса и мелодии, слова, неуверенно складывающиеся из еще неостывшей материи звуков и сохраняющие в себе ее пульс. Я становлюсь свидетелем удивительной космогонии языка – тут пузырятся едва зарождающиеся мысли, пока еще не освободившиеся от пут образов и снов, тут сияют внутренним светом образы, до сих пор пронизанные таинственными первобытными ритмами, которые воссоздают из них давно утраченное единство. Сколько же предстоит работы: надо заботиться о чистоте этого родника, следить, чтобы его не засорили отложения убеждений, которые мгновенно заполоняют все вокруг, прилагать усилия к тому, чтобы струя, бьющая из родника, не превратилась, окаменев, в убеждение, которое потом можно было бы носить в кармане.
У всех есть убеждения – вот тоска-то! Люди встречаются и обмениваются своими точками зрения, как дикари цветными стеклышками. Они кидаются ими друг в друга. Закусывают ими. Я ужинаю в «Монастырском погребке», а за соседним столом сидит огромный и страшно лохматый зверь, который сосредоточенно пожирает тарелки и приборы. Мужчина, сидящий со своей молодой спутницей рядом со мной, очень нервничает и с негодованием говорит: «Я убежден, что кто-то должен это прекратить». Зверь, даже не оборачиваясь, гундосит с набитой пастью: «А я убежден, что если вы в вашем возрасте решили соблазнить молоденькую девушку, то вам следовало надеть менее безвкусный галстук». Создания, возникающие из ничего, пока еще незаметны и непостоянны, вполне возможно, что нам никогда не удастся извлечь из них пользу, однако они радуют уже самим своим существованием. Неверно было бы относиться к миру, скрытому в «ничто», как к башне из слоновой кости, отделенной от нашего мира; возможно, это и есть наш мир, находящийся в стадии сотворения, и в нем до сих пор бродят силы, которые его создают; несмотря на всю его фантастичность, он совершенно реален. Так будем же учиться понимать его тихий язык.
Ящеры
Мне не везет. Почти каждый раз, когда я прихожу в театр, на сцене играют ящеры. Я никогда ничего не имел против ящеров, хотя многим людям они противны, но все же я не могу привыкнуть к тому, что они разыгрывают на сцене «Наших удальцов» или «Нору» либо поют в «Проданной невесте», и тогда в счастливом финале ящер Еник и ящер Марженка неуклюже тычутся друг в дружку длинными мордами. Бедный Бедржих Сметана, бедный Карел Сабина. Ящеры всегда играют на редкость скверно, их жестикуляция неестественна, у них плохая дикция, и в довершение они прегромко топают. Мне всегда хочется закричать: «Пошел вон, ящер!» – но остальные зрители молчат, смотрят и аплодируют, и я тоже молчу – даже после такого кошмара, как «Лебединое озеро» в исполнении ящеров.
Я заметил, что, покидая театр после представления, зрители старательно избегают любых упоминаний о ящерах. При этом ощущается напряжение, подобное тому, какое возникает, когда в присутствии горбатого люди стараются не говорить о горбе, спине или позвоночнике. Зрители даже не произносят слов, созвучных слову «ящер». Разумеется, при горбатом, несмотря на все усилия (а часто именно благодаря им), в разговор непременно пролезет какой-нибудь горб, причем появится он во фразе, где ему совсем не место, точно так же повсюду пролезают и ящеры, они подстерегают за каждым словом – например, наречие «еще» так и норовит превратиться в ящера. Когда такая неприятность случается, все застывают, а несчастный, у которого вырвалось роковое слово, краснеет, как отец, выронивший на глазах у четырнадцатилетней дочери из кармана презерватив, и быстренько пытается дрожащим голосом замять разговор. На следующий день я читаю в газете рецензию на спектакль, и о ящерах там ни слова. Я полагал бы, что страдаю галлюцинациями, если бы не напряженные, искаженные страхом лица зрителей, которые явно боятся нарушить главное табу: этих хитрецов выдают их с великим трудом изображаемые спокойствие и беззаботность; они видят ящеров так же, как и я. Для меня остается загадкой, откуда взялись в нашем городе ящеры и почему они играют в «Проданной невесте», и еще мне непонятно, отчего все так упорно молчат о них. По-моему, нет ничего страшного в том, чтобы заговорить о ящерах. (Но почему тогда я сам молчу о них? Возможно, все ждут, все мы ждем, что кто-то первым прервет молчание, а потом к нему присоединятся остальные и начнут выкрикивать один громче другого: «Ящер! Фи, ящер!» – а дамы будут падать в обморок от отвращения. Когда-то нашелся один ребенок, который закричал, что король голый; может, мы тоже ждем возгласа ребенка. Однако наши дети, похоже, воспитаны так, что тоже не станут заговаривать о ящерах – во всяком случае при взрослых; а вот когда они остаются одни, то рисуют ящеров мелом на стене, ощущая при этом такую же радость от нарушения табу, какую испытывали мы, когда разрисовывали стены ромбиками; мальчишки выпендриваются перед девчонками, громко выкрикивая это страшное слово, и стараются произнести «ш» с неприличным причмокиванием, а девчонки восторженно хихикают.)
После спектакля я выхожу из театра и хочу яще – то есть еще (эти ужасные животные залезают даже в мою пишущую машинку) – немного пройтись по свежему воздуху: на задах театра я вижу ящеров – они выходят из служебного подъезда, на них элегантные серые и синие пальто, на самках дорогие шубы, ящеры смеются и перекрикиваются, драгоценности сверкают, слышны хлопанье автомобильных дверец и шум включаемых моторов. Откуда бы ни взялись ящеры, какова бы ни была цель их появления, зачем мы придумываем бессмысленные правила, соблюдение которых причиняет нам больше проблем и мучений, чем все ящеры, вместе взятые? И главное: как все неуклюже, как всерьез! Ночью после спектакля муж и жена лежат в постели и молчат, оба думают о ящерах, но ни один из них об этом не заговаривает. Похоже, будто ящер лежит между ними, прямо посредине супружеского ложа, недвижный и довольный. Так ящеры тихой сапой проникают в дома, и это куда хуже испорченного вечера в театре. В конце концов, кто знает, не станет ли однажды метафора реальностью, быть может, как-то среди белого дня в квартиру и в самом деле проскользнет ящер и устроится в уголке гостиной, – конечно, ни у кого не хватит смелости заговорить о нем, за воскресным обедом все домочадцы будут сидеть опустив головы, глядя в свои тарелки и покраснев до корней волос. В робкой тишине будут звякать приборы, раздаваться покашливание ящера из угла, и все будут притворяться, будто не слышат его. Вы можете представить себе такую жизнь с ящером, которая длилась бы многие годы? Конечно можете. Я тоже могу представить себе такое.
Конечно, скорее всего актеров-ящеров на сценах со временем поубавится, и в конце концов играть снова будут только люди и все вернется на круги своя. О ящерах позабудут, все станут сомневаться в том, что ящеры вообще были, что это не обман, не застрявший в памяти сон; однако люди не осмелятся расспрашивать о них друг друга. Так что следующее поколение вырастет в полном неведении о ящерах.
У телефонной будки
Уже два часа я стою на Гавелской площади у телефонной будки, неподалеку от магазина тканей и занавесок; мне нужно позвонить по срочному и неотложному делу, но будка занята, и не похоже, чтобы тот, кто внутри, собирался заканчивать разговор. Может, постучать? Но это невежливо, лучше подожду еще. А он все не заканчивает, постучу, хотя бы тихонько. Хм, кажется, он меня даже не заметил, постучу погромче. Нет, лучше не стану, не хочу быть назойливым. Вообще-то там какой-то странный субъект, я такого никогда не видел. Когда мне приходилось ждать у будки, там всегда находились мужчина, или женщина, или ребенок, а в этой будке – морской конек, ростом со взрослого человека, с кончиком хвоста, аккуратно закрученным спиралью. Куда же он звонит? На морское дно? Будка до потолка заполнена водой, и это тоже странно. Когда конек соберется выходить, мне придется быть повнимательнее: дверь откроется и вся вода выплеснется наружу. А как, интересно, он пойдет по улице? Надо будет посмотреть. На хвосте поскачет? А может, он вовсе и не разговаривает, просто тычет мордочкой в трубку. Может, он хочет ее съесть. Даже не держит трубку у уха. А у морских коньков вообще есть уши? Может, он посылает ультразвуковые сигналы, как летучая мышь. Или думает, что телефонная будка – это аквариум. А может, он здесь прячется – через месяц Рождество, и люди ищут рыбу. Хотя рыба ли морской конек? Людям-то все равно, они засунут его в ванну, а в сочельник съедят. И еще будут повсюду хвастаться, какой достали деликатес. Ну, до Рождества он тут вряд ли простоит. Да нет, конек разговаривает, он такой сосредоточенный, подожду еще. Наверняка скоро закончит, о чем можно столько говорить? А вода не испортит телефонный аппарат? Не то я никуда не дозвонюсь. Разве что на дно морское. Зачем мне это, с кем мне там разговаривать? С медузой? Нет уж, с медузой говорить не буду, мне нужен кое-кто другой. Сначала морской конек казался мне симпатичным, я ходил вокруг будки и разглядывал его, хотел даже угостить конфетой, когда выйдет, но теперь он мне разонравился, он такой скользкий, отвратительный. Брр, я бы побрезговал до него дотронуться. Мне неприятно, что придется браться за трубку, в которую он совал свое рыльце. Оберну ее платком. Если бы в кафе он подошел к моему столику и спросил, можно ли присесть, я бы без обиняков ответил, что место занято. Чего доброго, еще газету мне намочит. И люди обо мне подумают бог знает что, увидев меня с морским коньком. А как нам беседовать? С помощью ультразвука? Кроме того, мне не хочется видеть, как он сует свой длинный нос в кофейную чашечку. Он наверняка с трудом его туда втиснет, и чашка повиснет на носу, как фарфоровый намордник. Вот смеху-то будет. Но я его жалеть не стану. Он, наверное, попросит меня снять чашку у него с морды, у него-то самого рук нет. А я притворюсь, что читаю газету и не слышу. Похоже, я его ненавижу. Это действительно мерзкое создание, и хвост у него как у поросенка. Хотя, с другой стороны… Он такой смирный, другое животное разозлилось бы, что я все время брожу вокруг будки, выскочило бы и погналось за мной по Гавелской площади, а потом изловило бы и отнесло в свою нору. Там оно учило бы на мне детенышей ловить людей – даст отбежать немного, а потом показывает: значит, догоняете его, прыгаете и бьете лапкой, вот так, правильно, а теперь сворачиваете его, как рулет, и уносите. А конек не такой, он смирный, терпеливый, и мордочка у него кроткая, интеллигентная, и в глазах отражаются тайны морских глубин. Он чистенький, аккуратно вымытый, другие животные и вовсе к воде не подходят или нарочно валяются в грязи. Будь на его месте другой зверь, он наверняка изгваздал бы весь телефон, так что на трубку налип бы толстый слой какой-нибудь дряни. Я не имею права вот так с наскока осуждать конька. И потом, откуда мне знать, что его звонок менее важен, чем мой? Нам кажется, что все значительное происходит только на суше, а суша между тем занимает лишь малую часть поверхности земли. Т.С.Элиот пишет в стихотворении «The Dry Salvages», что мы до тех пор не задумываемся о водной стихии и ее тайнах, пока вода сама не напомнит о себе тем, что угрожающе выйдет из берегов, меж которых она текла прежде тихо и незаметно. Или тем, что приходится ждать возле будки, где звонит по телефону морской конек, добавлю я от себя. Но все же он мог бы и поторопиться. Может, поискать другую будку? Да нет, раз уж я так долго прождал, то уходить жалко. Возможно, в другом месте тоже придется ждать, а вероятность, что разговор скоро закончится, здесь выше – с точки зрения статистиков, таких длинных разговоров вообще не бывает. Если б еще не так сильно хотелось есть! В палатке напротив продают колбаски, запах чувствуется даже здесь, я мог бы сходить за колбаской и тут же вернуться. Можно купить две и угостить конька. Хотя… вдруг он решит, что это намек, что я упрекаю его за долгий разговор, – и обидится. Да ладно, вряд ли морские коньки любят колбаски. Кроме того, если я отойду, кто-нибудь может меня опередить. Лучше никуда не отлучаться, а подождать еще. Человек способен выдержать без пищи несколько недель. Конек даже не шевелится, он живой или нет? Может, он резиновый, надувной? Но что делать надувному морскому коньку в телефонной будке? Может, это такая реклама – например, рыбных полуфабрикатов или морских круизов, откуда мне знать. Наверняка он резиновый. У него такой тупой вид. Надо бы открыть дверь и потрогать его. А вдруг он не резиновый? Это будет с моей стороны ужасной бестактностью. Конек, несмотря на свой мирный нрав, обидится и со злости укусит меня. И что я скажу врачу? Что меня на Гавелской площади укусил большой морской конек? Воображаю, куда после таких слов отправят меня на обследование. Кроме того, вода вытечет, и я вымокну. Нет, лучше подожду еще, следует быть терпеливым, помнится, Мэн-Цзы писал о крестьянине, который хотел, чтобы рис поскорее созрел, и для этого выдергивал его из земли, и так лишился урожая. Если б только не эта жуткая холодина. Может, снова постучать в стекло?
Канат
Я лезу на высокую отвесную скалу по канату, который свисает с ее вершины; подо мной в пропасти переваливаются клубы тумана. Дует холодный ветер, и темнеет; клонится к вечеру ноябрьский день 1988 года.
На своем пути я встречаюсь с массой странных вещей; жаль, что нет времени подробнее рассмотреть их. Попадаются окна, вставленные в скалу; я заглядываю в них, проползая мимо, и вижу комнаты, которые освещает голубоватое неверное сияние телеэкранов и которые напоминают квартиры в пражских «спальных» районах. А вот телефонный аппарат, прикрепленный к скале; трубка снята и болтается на проводе; когда я прикладываю ее к уху, то слышу писклявый женский голос: «…я с ним больше не могу, лежит, обложившись своими книгами, даже пол не вымоет и читает такие глупости…»Есть здесь и камни, заостренные верхушки которых обтесаны в виде ухмыляющихся голов, в их широко раскрытых ртах свили гнезда белые птицы, они время от времени пронзительно кричат; мне кажется, что это орут на меня каменные головы. Есть и безмолвные знаки на сломах аметистов и агатов, извилистые линии и неровные пятна, которые грозно намекают на то, что могут стать понятными (в таком случае придется, наверное, навсегда перебраться в Азию), влажные щели, заросшие мхом, истекают бирюзовым ядом. Кто-то спускается по канату, нам надо как-то разойтись; это дама в шубе, мы неловко перелезаем друг через друга, острый каблук упирается мне в макушку, я боюсь, что он проткнет мне череп и вонзится в мозг. И что же нам тогда делать? Да лезть дальше: одна босиком, другой с каблуком, всаженным в череп, и со злой горной птицей, которая наверняка совьет себе в туфле гнездо. Женщина перебирается через меня и сердито пинает, ей кажется, что я неловкий, она что-то злобно шипит себе под нос, а потом исчезает в тумане. В глубине кристаллов, вырастающих из скалы, сияет холодный свет. Вот устье туннеля, откуда торчит головная часть локомотива, вот план Праги, вытесанный на скале, на плане обозначены все места, где я жил, рядом с ними что-то написано египетскими иероглифами. Вот висит на цепочке толстая книга, полная отвратительных поговорок; надеюсь, мне удастся забыть их. Бродя средь корней меж янтарем и ядовитыми зубами дождевых червей, нельзя повеситься на кроне. На скальном карнизе – клавиатура из слоновой кости и эбена, на клавиши медленно падают капельки ледяной воды, слышится грустная мелодия, нежный росток сумасшествия. Мимо пробегает темная куница в золотой маске.