Возвращение в Брайдсхед
Шрифт:
— Мне нужно сначала переварить ужин, — отозвалась она. — Я не привыкла так объедаться на ночь. Побеседую немного с Чарльзом.
— С Чарльзом? — одернул ее Себастьян. — Он для тебя не Чарльз, а мистер Райдер, дитя.
— Идемте же, Чарльз.
Когда мы остались одни, она спросила:
— Вы в самом деле агностик?
— А у вас в семье всегда целыми днями говорят о религии?
— Ну, не целыми днями. Но говорить об этом так естественно. Разве нет?
— Естественно? Для меня это вовсе не естественно.
— Ну, тогда вы, должно быть, и в самом деле агностик. Я буду молиться за вас.
— Вы очень добры.
— Все молитвы я за вас, к сожалению, прочесть не смогу Прочту только десяток. У меня такой длинный список
— Это, безусловно, гораздо больше, чем я заслуживаю.
— О, у меня есть и более безнадежные случаи. Ллойд Джордж, и кайзер, и Олив Банке.
— А это кто?
— Ее исключили из монастыря в прошлом семестре. За что, я точно не знаю. Что-то она такое писала, преподобная матушка у нее нашла. А знаете, если бы вы не были агностиком, я бы попросила у вас пять шиллингов заплатить за черную крестную дочь.
— В вашей религии меня теперь ничем не удивишь.
— О, это один миссионер-священник в прошлом году придумал. Вы посылаете каким-то монахиням в Африку пять шиллингов, и они крестят черненького ребеночка и дают ему ваше имя. У меня уже есть шесть черных Корделий. Мило, правда?
Когда Брайдсхед с Себастьяном освободились, Корделию отправили спать. Брайдсхед вернулся к нашему разговору.
— Вы, конечно, правы, я понимаю, — сказал он. — Вы относитесь к искусству как к средству, а не как к цели. Это строго теологический подход, но для агностика необычный.
— Корделия обещала молиться за меня, — сказал я.
— Она девять дней молилась за свою свинью, — заметил Себастьян.
— Для меня всё это крайне непривычно, — признался я.
— Кажется, мы ведем себя неподобающим образом, — заключил Брайдсхед.
В тот вечер я впервые осознал, как мало я, в сущности, знаком с Себастьяном и почему он всё время старался не допускать меня в свою другую жизнь. Он был словно друг, с которым сошлись на пароходе в открытом море; и вот теперь мы прибыли в его родной порт.
Брайдсхед и Корделия уехали; в парке убрали палатки и флаги; вытоптанная трава снова постепенно зазеленела; месяц, начавшийся в блаженной лени, теперь стремительно приближался к концу. Себастьян уже ходил без палочки и забыл о своем увечье.
— Я считаю, что вы должны поехать со мною в Венецию, — сказал он.
— Денег нет.
— Это я уже обдумал. Там мы будем жить на папин счет. Дорогу мне оплачивают адвокаты — спальный вагон первого класса. На эти деньги мы оба можем доехать третьим.
И мы поехали; сначала медленным дешевым пароходом до Дюнкерка, сидя всю ночь под безоблачным небом на палубе и следя, как серый рассвет занимается над песчаными дюнами; затем, трясясь на деревянных скамьях, в Париж, где поспешили к «Лотти», приняли ванну и побрились, пообедали у «Фойо», где было жарко и наполовину пусто, сонно побродили по магазинам и еще долго должны были сидеть в каком-то кафе, пока не настанет время отправления нашего поезда; потом пыльным теплым вечером шли на Лионский вокзал к отходу почтового на юг; и опять деревянные скамьи, вагон, в котором полно бедняков, едущих в гости к родственникам и снарядившихся в дорогу так, как принято у бедняков в Северной Европе: с бесчисленными узелками и с выражением покорности начальству на лицах, и матросов, возвращающихся из отпуска. Мы спали урывками, под толчки и остановки, среди ночи сделали пересадку, потом снова спали и проснулись в пустом вагоне, а в окнах мелькали сосновые леса и вдали маячили горные вершины. Новые мундиры на границе, кофе и хлеб в станционном буфете, вокруг нас люди, по-южному живые и грациозные, и опять путь по широкой равнине, а в окнах вместо хвойных лесов — виноградники и оливковые рощи, пересадка в Милане, чесночная колбаса, хлеб и бутылка «Орвието», купленные с лотка (мы потратили почти все наши деньги в Париже); солнце в зените и земля, затопленная зноем, вагон, наполненный крестьянами,
На вокзале нас ожидала сумрачная фигура.
— Папин слуга Плендер.
— Я встречал экспресс, — сказал Плендер. — Его светлость думал, что вы по ошибке сообщили не тот номер поезда. Этот поезд значится только от Милана.
— Мы приехали третьим классом.
Плендер вежливо поцокал языком.
— Вас дожидается гондола. Я с багажом приеду сразу же вслед на vaporetto [12] . Его светлость отправился в «Лидо». Он не был уверен, что вернется к вашему приезду, то есть когда мы еще предполагали, что вы приедете экспрессом. Теперь он уже должен быть дома.
12
Катер (итал.)
Он подвел нас к дожидавшейся лодке. Гондольеры были в бело-зеленых ливреях с серебряными бляхами на груди. Они улыбнулись и поклонились.
— Palazzo. Pronto [13] .
— Si, signore Plender [14] .
И мы отплыли.
— Вы здесь бывали?
— Никогда.
— Я один раз уже был — приезжал морем. Но надо приезжать только так.
— Ессо ci siamo, signori [15] .
Дворец был не столь грандиозен, как можно было ожидать, с узким ложноантичным фасадом, замшелыми ступенями и темной аркой из рустованного камня. Один из гондольеров спрыгнул на берег, привязал чалку к столбу и позвонил у дверей. Двери распахнулись; слуга в довольно безвкусной полосатой летней ливрее повел нас вверх по лестнице из полумрака на свет; стены piano nobile [16] в ярких солнечных лучах полыхали фресками школы Тинторетто.
13
Во дворец Живо (итал.)
14
Да, синьор Плендер (итал.)
15
Вот мы и приехали, синьоры (итал.)
16
Бельэтаж (итал.)
Наши комнаты находились на втором этаже, куда вела крутая мраморная лестница; окна были загорожены ставнями, и сквозь щели пробивался горячий солнечный свет; дворецкий распахнул ставни, и открылся вид на Большой канал. Кровати были завешены москитными сетками.
— Mostica [17] сейчас нет.
В обеих комнатах стояло по маленькому пузатому комоду с тусклым зеркалом в золоченой раме, и больше никакой мебели не было. Полы — голые мраморные плиты.
— Мрачновато, да? — сказал Себастьян.
17
Москиты (итал.)
— Мрачновато? Да вы только поглядите!
Я подвел его к окну и к несравненному виду, открывавшемуся перед нами и вокруг нас.
— Нет, о мраке тут говорить не приходится…
Ужасный взрыв заставил нас броситься в соседнее помещение. Там оказалась ванная, оборудованная, по-видимому, в бывшем камине. В ней не было потолка, а стены проходили насквозь через третий этаж и открывались прямо в небо. Облако пара почти скрыло дворецкого у старинной колонки. Сильно пахло газом, а из крана бежала тонкая струйка холодной воды.