Возвращение в Брайдсхед
Шрифт:
— Уходи, Корделия. Мы не одеты.
— Отчего? У вас вполне приличный вид. Я так и догадалась, что вы здесь. А ты не знал, что я приехала, да? Я приехала вместе с Брайди и зашла проведать Фрэнсиса Ксавье. — Мне: — Это моя свинья. Потом мы завтракали с полковником Фендером, а потом было открытие выставки. Фрэнсис Ксавье был особо упомянут. А первую премию получил этот противный Рэндел со своей беспородной хрюшкой. Голубчик Себастьян, я так рада тебя видеть! Как твоя бедная нога?
— Поздоровайся сначала с мистером Райдером.
— Ой, простите. Здравствуйте, мистер Райдер. — В ее улыбке было всё семейное обаяние. — Они там внизу все напились, вот я и ушла. Послушай, а кто это разрисовал контору? Я зашла за складным табуретом и увидела.
— Осторожней выражайся. Работа мистера Райдера.
— Но по-моему, это прелестно! Неужели правда вы? Вот здорово. Послушайте, ну почему бы вам обоим не одеться и не спуститься вниз? Никого нет.
— Брайди непременно приведет членов жюри.
— Да нет же. Я слышала, он не собирается. Он сегодня ужасно не в духе. Не хотел, чтобы я ужинала вместе с вами, мы едва договорились. Ну, пошли. Когда примете пристойный вид, я буду в детской.
В тот вечер за столом собралась небольшая и сумрачная компания. Одна Корделия веселилась от души, радуясь вкусной еде, разрешению позже лечь спать, обществу братьев. Брайдсхед был тремя годами старше нас с Себастьяном, но казался человеком другого поколения. В его наружности были всё те же семейные черты, и его улыбка в тех редких случаях, когда она появлялась, была так же обаятельна, как и у остальных; голос его был их голосом, но речь отличалась такой серьезностью и церемонностью, что, будь это мой кузен Джаспер, производила бы впечатление напыщенной и фальшивой, у него же, очевидно, была естественной и ненарочитой.
— Сожалею, что только теперь могу уделить вам внимание как нашему гостю, — сказал он мне. — За вами здесь хороший уход? Надеюсь, Себастьян заботится о вине. Уилкокс, если дать ему волю, довольно прижимист.
— Он обошелся с нами очень щедро.
— Рад это слышать. Вы любите вино?
— Очень.
— А я, к сожалению, нет. Оно так сближает людей. В колледже Магдалины я неоднократно пытался напиться, но ни разу не испытал от этого удовольствия. А пиво и виски привлекают меня и того менее. Вследствие этого такие дни, как был сегодняшний, для меня мучительны.
— Я люблю вино, — сказала Корделия.
— Согласно последнему отзыву святых сестер, моя сестра Корделия не только наихудшая из теперешних учениц школы, но также наихудшая изо всех учениц на памяти старейшей из монахинь.
— Потому что я не захотела стать enfant de Marie [11] . Преподобная матушка сказала, что меня нельзя будет принять, если я не стану держать свою комнату в порядке, вот я и ответила, что я и не хочу даже и не верю, чтобы пресвятой деве было хоть сколечко интересно, ставлю я гимнастические туфли слева от бальных или наоборот. Преподобная чуть не лопнула от злости.
11
Дитя Марии (франц.)
— Пресвятой деве интересно, послушна ли ты.
— Не увлекайся богословием, Брайди, — сказал Себастьян. — Среди нас есть атеист.
— Агностик, — поправил я.
— В самом деле? У вас в колледже много таких? У нас в Магдалине их было изрядно.
— А у нас не знаю. Я стал тем, что есть, задолго до поступления в Оксфорд.
— Сейчас это всюду, — сказал Брайдсхед.
В тот день разговор всё время возвращался к религии. Мы поговорили немного про выставку. Потом Брайдсхед сказал:
— Я видел на прошлой неделе в Лондоне епископа. Знаете, он хочет закрыть нашу часовню.
— Ой, что ты! — воскликнула Корделия.
— По-моему, мама ему не позволит, — заметил Себастьян.
— Наша часовня слишком отдаленная, — пояснил Брайдсхед. — Под Мелстедом живет десяток семейств, которым сюда не добраться. Он хочет открыть там центр богослужения.
— Но как же мы? — сказал Себастьян. — Неужели нам куда-то ездить зимой по утрам?
— У нас должны быть святые дары здесь, — заявила Корделия. — Я люблю заглядывать в часовню в разное время дня. И мама любит.
— И я люблю, — сказал Брайдсхед. — Но нас очень мало. Другое дело, если бы мы были старый католический род и все в поместье ходили бы к обедне. Рано или поздно ее всё равно придется закрыть, может быть, уже после мамы. Но вопрос в том, не лучше ли, чтобы это произошло теперь. Вот вы художник, Райдер, что вы думаете о ней с точки зрения эстетической?
— Я думаю, что она очень красивая! — со слезами на глазах воскликнула Корделия.
— По-вашему, это произведение искусства?
— Не вполне понимаю, какой смысл вы в это вкладываете, — насторожился я. — Я считаю ее замечательным образцом искусства своего времени. Очень возможно, что через восемь — десять лет ею будут восторгаться.
— Но не может же так быть, чтобы двадцать лет назад она была хороша и через восемьдесят лет будет хороша, а сейчас плоха?
— Она, может быть, и сейчас хороша. Просто сегодня няне она не особенно нравится.
— Но разве, если вы считаете вещь хорошей, это не значит, что она вам нравится?
— Брайди, не будь иезуитом, — вмешался Себастьян, но я успел почувствовать, что наше разногласие не только словесное, что между нами лежит глубокая, непреодолимая пропасть, мы не понимаем друг друга и никогда не сможем понять.
— Но ведь и вы, говоря о вине, допустили такое различие.
— Нет. Мне нравится и представляется хорошей цель, которой вино иногда служит: укрепление взаимных симпатий между людьми. Но в моем случае эта цель не достигается, поэтому вино мне не нравится и я не считаю его хорошим.
— Брайди, пожалуйста, перестань.
— Прошу прощения, — сказал он. — Мне эта тема показалась небезынтересной.
Слава богу, что я учился в Итоне.
После обеда Брайдсхед сказал:
— Боюсь, что мне придется увести Себастьяна на полчаса. Завтра я весь день буду занят и сразу после закрытия выставки должен уехать. А у меня накопилась гора бумаг, которые надо передать отцу на подпись. Себастьян должен будет их захватить и объяснить ему всё на словах. Тебе пора спать, Корделия.