Возвращение в Брайдсхед
Шрифт:
— Замечательно, что вы опять с нами, Чарльз. Совсем как в прежние времена.
«Как в прежние времена?» — подумал я.
Рекс, которому было уже сорок лет, погрузнел, приобрел апоплексический румянец и утратил канадский акцент, зато говорил теперь, как все его друзья, громким сиплым голосом; им словно приходилось постоянно напрягать связки, чтобы перекричать остальных; казалось, расставшись с молодостью, они не могли больше тратить время на то, чтобы говорить по очереди, слушать, отвечать; времени хватало разве только на смех — на гортанный безрадостный смешок, мелкую разменную монету доброй воли.
С
Побаивались они и Джулию, всем обществом, включая Гризель. Джулия поздоровалась и извинилась за то, что не была дома и не могла их встретить, и тон ее был таким, что они ненадолго притихли. После этого она увела меня, и мы сели у камина, а буря разговоров разразилась с новой силой и долго еще бушевала над нашими головами.
— Да он может хоть завтра на ней жениться и сделать ее королевой!
— В октябре у нас была такая возможность. Почему, объясните, мы не пустили итальянский флот на дно Средиземного моря? Почему не стерли Силезию с лица земли? Почему не высадились на Пантеллерии?
— Франко — это просто немецкий агент. Они вздумали поставить его у власти, чтобы обеспечить себя воздушными базами для бомбардировки Франции. Ну, как бы то ни было, этот номер у них не прошел.
— Монархия стала бы только крепче, чем когда-либо со времен Тюдоров. Народ его поддерживает.
— Пресса его поддерживает.
— Я его поддерживаю.
— И вообще кто сейчас обращает внимание на разводы? Старые девы, которым они в любом случае не угрожают?
— Если только он надумает вывести их шайку на чистую воду, они просто разбегутся и исчезнут, как… как…
— Почему мы не закрыли Канал? Почему не бомбили Рим?
— И не понадобилось бы. Одна решительная нота…
— Одно решительное выступление в парламенте…
— Одна маленькая демонстрация силы…
— Всё равно, Франко не сегодня-завтра уберется обратно в Марокко. Мне говорил один человек, только что из Барселоны…
— …Один человек, только что из Форта Бельведер…
— …Один человек, только что из Палаццо ди Венециа…
— Нам только нужно показать им.
— Показать Болдуину…
— Показать Гитлеру…
— Показать их шайке…
— …не доживу до того, чтобы увидеть мою страну, родину Клайва и Нельсона…
— …мою страну, родину Хоукинса и Дрейка…
— …родину Пальмерстона…
— Будьте любезны, перестаньте, — сказала Гризель фельетонисту, который в порыве чувств пытался вывихнуть ей запястье. — Мне это не доставляет удовольствия.
— Не знаю, что отвратительнее, — сказал я, — искусство и мода Селии или политика и деньги Рекса.
— Что нам до них?
— О, моя любимая, почему любовь
— Так оно и есть.
— Но мы всё равно счастливы, им назло. Здесь, сейчас, мы счастливы вдвоем, и они ничего не могут нам сделать, правда?
— Сегодня ночью, сейчас не могут.
Сегодня и сколько еще ночей?
Глава третья
— Помнишь ли, — спросила Джулия тихим летним вечером, напоенным запахами цветущих лип, — помнишь ли тот шторм?
— Болтающиеся бронзовые двери.
— Розы в целлофане.
— Господина, который пригласил всех на «суарею», а потом исчез.
— Помнишь, как вдруг выглянуло из-за туч заходящее солнце и осветило наш последний вечер? Совершенно так же, как сегодня.
Весь день низкие тучи висели над самой землей, летний дождь с порывами ветра то и дело стучался в окна, и я несколько раз откладывал кисти, пробуждая Джулию от легкого транса, в котором она позировала мне уже бессчетное множество раз; мне никогда не надоедало писать ее, находить в ее облике всё новое великолепие и новую нежность; в конце концов мы рано поднялись наверх, и, когда, переодевшись к ужину, спустились в гостиную, мир предстал перед нами преображенным — тучи рассеялись, светило вечернее солнце, ветер улегся и только чуть веял, колыша ветви цветущих лип, чей свежий после дождя аромат смешивался со сладким запахом буксовых кустов и высыхающего камня. Тень обелиска перечеркивала террасу.
Я принес из галереи две садовые подушки и положил на бортик фонтана. И здесь сидела Джулия в узкой золотой тунике с белой накидкой, опустив руку в воду и безмятежно играя изумрудным перстнем, ловя зелеными гранями отблеск заката; фантастические каменные изваяния высились над темной ее головой, словно гора зеленого мха, сверкающего камня и густой тени, а вода вокруг струилась и бурлила, вспыхивая сотней маленьких пожаров.
— …можно вспоминать, вспоминать, — говорила она. — Сколько было после этого дней, когда мы не виделись? Сто наберется, как ты думаешь?
— Меньше.
— Два рождества…
Эти унылые ежегодные экскурсии в благопристойность. Баутон, наше родовое имение, дом моего кузена Джаспера… С какими тяжелыми воспоминаниями детства я возвращался в его кедровые коридоры, его дышащие сыростью стены! С каким сердечным раздражением я и мой отец, сидя бок о бок в машине моего дяди, сворачивали в аллею веллингтоний, зная, что в конце пути нас встретят дядя, тетя, тетушка Филипа, кузен Джаспер, в последние годы еще жена и дети Джаспера; а кроме них, быть может, уже прибывшие или ожидаемые с минуты на минуту моя жена и мои дети. Это ежегодное рождественское жертвоприношение соединяло нас; здесь на Рождество, с его гирляндами остролиста и омелы, с елкой, ритуальными рождественскими играми и угощениями, с деревенским хором на старинных кедровых антресолях, с пакетами из тисненой оберточной бумаги, перевязанными золотым шпагатом; здесь, вопреки любым слухам, ходившим о нас в течение года, мы с ней считались мужем и женой. «Мы должны сохранять это положение любой ценой во имя наших детей», — говорила моя жена…