Возвращение в Дамаск
Шрифт:
Это не вполне соответствует истине, но, пока мистер Левинсон и его товарищи ведут себя тихо, тайная полиция не станет вспоминать определенные разговоры в окопах.
Инженер Заамен подбадривает своего краснощекого адъютанта.
Так вот: он, новичок, желторотый, вчера ночью в бараке еще раз попробовал перетянуть товарищей по работе в лагерь народной обороны, но, увы, безуспешно. Левинсон четко объяснил: сознательного рабочего происходящее совершенно не касается. Арабская буржуазия пытается отделаться от еврейской буржуазии, своей конкурентки в эксплуатации, конечно же с помощью сельского пролетариата, феллахов, которые пока не осознали своей исторической роли и позволили вовлечь себя в борьбу за классово чуждые цели. Среди защитников еврейского эксплуататорского класса вместе с ними («то есть вместе с нами») оказываются фашиствующие молодчики, так называемые рабочие-социалисты, а на самом деле введенные в заблуждение обыватели, попавшиеся на эту удочку.
— Значит, мы попадаемся на удочку, — воскликнул крупный, желтовато-смуглый мужчина со сросшимися на переносице бровями и аккуратно поставил ружье в затененный уголок, потому что солнце раскаляло ствол, — мы попадаемся на удочку, а что делают наши товарищи в кибуцах?
— Левинсон говорит, они, вольно или невольно, служат национальной эксплуатации; на службе зарубежной буржуазии экспроприируют рабочих-феллахов, — подытожил краснощекий мнение предыдущего оратора. При этом его лицо осталось серьезным, но глаза впервые улыбнулись.
Капитан Эрмин внимательно смотрел на него. Умный парень, подумал он. Хорошо понимает и умеет четко изложить то, что внутренне не приемлет. Но ведь и у нашего брата двойное дно, а если надо, и тройное.
Послышался громкий смех, язвительные возгласы.
— При этом мы все-таки экспроприируем мировую еврейскую буржуазию, — иронически объявил другой парень, в рубашке цвета хаки, и утер потный лоб, причем стало видно, что на правой руке у него недостает указательного пальца. — Этого ты им не сказал? Кто оплачивает землю, на которой мы строим кибуцы? Буржуазия, поддерживающая «Керен каемет».
— А как насчет средств, на которые «Керен га-Йесод» закупает станки, племенной скот и посевной материал?
— А барон, который в одиночку держит «Пика», может, он — партийная касса?
Все расхохотались. Все знали, что «Пика» — это крупный профранцузский фонд Эдмона де Ротшильда, которого в стране называли просто бароном, восьмидесятилетнего старика, уже сорок лет увлеченно служившего строительству Палестины.
— Что за потерянные души!
— Левинсону все это известно, — запротестовал краснощекий, — и у него на все есть ответ. Все это, говорит он, взятки, с помощью которых еврейская буржуазия гасит ударную силу еврейского пролетариата. Здешняя игра не для него и его сторонников, он остается в стороне, ждет, пока у наших товарищей и у феллахов созреет сознание. Тогда они сообща создадут единый фронт классово сознательных пролетариев.
— Пускай ждет, — сухо сказал инженер Заамен, — надеюсь, им хватит терпения…
— Жаль ребят, — обронил седой рабочий, надвигая кепку на лоб, — они бы нам пригодились.
Некоторые кивнули. Возникла пауза.
Эрмин сел поудобнее, набил трубку, обратился к краснощекому блондину:
— Вы работаете в каменоломне? Небольшое удовольствие, когда находишься в стране совсем недолго, верно? Вы думали, будет легче?
Парень пожал плечами, выпятил нижнюю губу.
— Главное — есть работа.
— Вы ведь приехали втроем? — спросил Эрмин, раскуривая трубку. — То есть вас было куда больше, но вы трое особенно сблизились.
— Смотря по обстоятельствам, — ответил краснощекий и пошел прочь.
Эрмин проводил его взглядом, он осторожно пробирался за камнями к тенистому месту, чтобы попить воды.
— Толковый парнишка, — заметил он. — Он вернется сюда?
— Как только будет мне нужен, — ответил инженер Заамен. — Он мой посыльный, разносит приказы, ну и кое-что еще делает, если надо. — Настроив бинокль, он долго изучал горизонт, который дивно четкой линией разделял вдали подвижное море и небо. — Я вижу там что-то темное?
Эрмин попросил бинокль, у него зрение было получше.
— Дым, — сказал он.
Все столпились вокруг него, тоже хотели посмотреть: приближается эскадра, деблокирующие британские войска.
Глава четвертая
Неизвестность
Незадолго до начала беспорядков в Иерусалиме Эрмин выехал в Хайфу с теми двумя бумажками, что извлек из мусорной корзины возле письменного стола де Вриндта: обычным голубым конвертом, какие дают при покупке открыток, и тонким листком папиросной бумаги для пишущих машинок. Единственная подсказка — обнаруженное вверху слева на конверте заглавное латинское «H», зачеркнутое там, где в немецкоязычных странах обычно пишут слово «Herr», «господин». Возможно, писавший был из немецкоязычных краев? Лежал в больнице? О серьезном недомогании свидетельствовала подпись в письме. Ошибки в иврите, возможно, связаны с тем, что в стране он недавно. Хотя не исключено, что его выводы ошибочны. Вообще, чего стоят умозаключения, чего стоят подсказки? В Хайфе примерно пятнадцать тысяч евреев, сейчас там хаос, порядка нет и в помине. Лишь удачное стечение обстоятельств могло помочь терпеливо ожидающему выйти на след; и вообще-то Эрмин рассчитывал на такое стечение обстоятельств, потому что знал: если укрывательство тяготит слабую душу, продержится она недолго — все расскажет или сломается. Надо только быть поблизости, общаться с людьми, которые по роду деятельности волей-неволей узнают подобные тайны, то есть с врачами, медсестрами или вожаками рабочих, — словом, с людьми, которые пользуются доверием.
Разумеется, по мере развития событий розыск убийцы с каждым часом все больше отступал на задний план. Эрмин взял его на себя, так сказать, в мирное время, когда умышленное убийство по политическим мотивам резко выбивалось из течения будней, словно внезапный водяной бурун от взрыва на прежде гладкой поверхности моря. С тех пор такие взрывы, всегда одинаковые, стали повседневностью. Он располагал не большей информацией, чем правительство, и куда меньшей, чем молва; но ему хватало. Палестинская жизнь шаталась в своих основах. Похоже, арабы и евреи предъявили друг другу счет, который никогда уже не оплатить. Душевное состояние людей, их возбуждение, их взаимное негодование, сомнительность собственности и будущего для каждого в отдельности, необдуманные и бестолковые угрозы, советы и отчаянные меры — все это создавало атмосферу войны. Прямо как дело Жореса [51] , вспомнил Эрмин, точь-в-точь дело Жореса. 31 июля 1914 года весь мир вскрикнул, когда убийца-националист застрелил одного из лучших людей своей страны; спустя три дня, а может, даже и два, это дело отправилось в архив под напором новых и новых зловещих событий. В такие дни даже за самым для себя важным следишь поистине только вскользь — ведь идет война, убийство становится обыденностью, каждый должен заботиться о том, чтобы все это поскорее закончилось. Сновать по Хайфе просто охотником за убийцей де Вриндта показалось бы ему очевидным безумием.
51
Жорес Жан (1859–1914) — руководитель Французской социалистической партии; активно выступал против колониализма, милитаризма и войны.
В эти дни ему вспомнился один из давних военных эпизодов, случившийся, когда он только-только прибыл во Фландрию. Недавний студент, он находился там с одним из лучших своих друзей, с которым еще летом 1913-го совершил незабываемо чудесный пеший поход через горную Баварию: от Веттерштайна через Вальхензее в Инсбрук. Он еще помнил на вкус каждый глоток вина, какое они пили: писпортское в трактире «Озерный охотник», терланское на Ахензее, кальтерское в Инсбруке. Ровно год спустя оба пошли воевать: договоры договорами, но нельзя же допустить, чтобы кайзер подчинил себе весь мир. Однажды его другу, человеку очень дотошному, захотелось выяснить, чем занимаются немцы в окопе напротив, парни, которых он хорошо знал и встречи с которыми в том походе были необычайно приятными и веселыми. Ну он и высунул голову из укрытия, получил пулю в лоб и рухнул, соскользнул на дно окопа — и всё. Значит, ради этого молодой парень вопреки желанию начальства оставил гражданскую службу в Индии — разве его удержишь, ведь в Европе война; ради этого он дискутировал с морщинистыми настоятелями бирманских монастырей об абсолюте, о сущности, стоящей за явлениями, о божественном… Тогда Эрмин тоже думал, что никогда им не простит и сделает все, чтобы отомстить за друга. Но время обтесало его, война продолжалась слишком долго, жизнь не потерпела мальчишеской мстительности… Пока что он был в Хайфе вполне на месте: его энергией здесь еще удавалось кое-что предотвратить. Пока что убиты четверо евреев и восьмеро тяжело ранены; введено чрезвычайное положение, поджигателей и мародеров брали под стражу. Человек семьсот переправлены в Гадар-га-Кармель, где они жили в скверных условиях, но хотя бы в безопасности; войска на подходе, они восстановят порядок. Еще несколько дней — и наверняка настанет мир, худой мир, поскольку любая война уничтожает толику нравственного багажа участников, но все ж таки мир. Правительство Нижней Галилеи воспользовалось присутствием Эрмина, его знанием языка и доверием к нему еврейских лидеров, чтобы улучшить свое положение и получить как можно больше надежных сведений о происходящем в стране. Он имел доступ повсюду и держал уши открытыми. Одна из таких встреч подкинула зацепку и ему самому — за два дня до прибытия крейсера «Барем» и визита на кармельские позиции, который, стало быть, отнюдь не случайно привел его к некоему Менделю Глассу.
Три дивана украшали ателье художника 3. Перла в Гадар-га-Кармеле; и с позавчерашнего дня каждый служил ночлегом одному из гостей. Из-за нехватки жилого пространства дома буржуазии и рабочих едва не трещали по швам — семьсот эвакуированных в новом предместье, немалая проблема накормить их, напоить, устроить на ночь, присмотреть за детьми, хоть как-нибудь сдержать их страшное возбуждение! Лишь поздно ночью мужчины и женщины могут отдохнуть, поговорить между собой… Дом Перла, удачно вписанный в ландшафт хитроумным архитектором, господствовал над впадиной, стремился из Гадар-га-Кармеля ввысь, к вершине горы. Окна его смотрели на море, а террасы — на горы. Ночное небо и наконец-то прохладный воздух.