Возвращение в Москву
Шрифт:
На следующий день Бубна с помятой грудью и пробитой головой нашли в угольном бункере котельной, и никто не сомневался, что убийство чушкана было делом рук Жеки Пермяка.
– Усох, как мухомор, – вздохнул в собравшейся у котельной толпе кто-то неопознанный, по всей вероятности, случайный свидетель смертоубийства или просто личность наблюдательная, бдящая, всеведающая и способная к фиксации важных событий, какими в старину летописцы бывали. – Куды ж ему, сопливому, на шерстяного наезжать? Шерстяной без базару обидит. Законов не знают, бакланье щипаное, а туда же – на зону. И принимай сына, мать родная, – фанера поломата, макитра аж до мозгов расчесана… Это его разводным ключом, стало быть, так гладко причесали, чтобы пиковину не марать о чушкана, а потом уж наширяли копытом по фанере – в сердцах, чтобы злобу уморить.
Опера лютовали, не прекращались шмоны и допросы с руганью, угрозами и побоями, но ничего не помогало, и причастность Пермяка к убийству доказать не смогли. Следствие водили по кругу, лешачили. Видно, не было соизволения блатного князя на выдачу убийцы. Видно, Пермяк мог ему еще в хозяйстве пригодиться.
Но, чтобы приручить, а то и купить Жеку, на глазах борзевшего от безнаказанности и даже по глупости своей претендующего на некоторую власть, Лишай отдал ему Юру, который, казалось, потерял бдительность и осторожность в связи с весенним брожением в крови. Отдал Лишай Юру, как бы поощряя Пермяка. Отдал для умеренного наказания, для потехи, для куражу, но не для убийства. Еще одно убийство на зоне, которая считалась мирной и спокойной, не замаранной беспределом, даже при расцветающем в стране бардаке могло быть сочтено вызовом государственным властям, а такое обычно кончается жесткими репрессивными мерами и никому не нужным нарушением баланса влияний «черной масти», то есть блатных, и «красных», то есть властей и «козлов» – активистов.
Другое дело, что хитрый и опытный Лишай не мог не отдавать себе отчета в том, что Пермяк, куражась над Юрой, сначала распоясается, окончательно почувствовав себя безнаказанным, а потом и зарвется. Лишай вел какую-то свою игру, и, будь Жека Пермяк не так ограничен, он бы задал себе вопрос: за что его, собственно, поощряют? Его, свежего убийцу, из-за которого опера всю зону раком поставили? Но никаких таких вопросов он себе не задавал, радуясь, что, судя по всему, вышел у Лишая в фавориты и скоро, пожалуй, можно будет того и потеснить на троне.
Для начала Пермяк решил запугать Юру, а потом уж… Потом уж видно будет, когда Немтырь прогнется и заюлит. Пермяк не умел строить далекоидущие планы. Но зато был легок на подъем и уже на следующее утро после договора с Лишаем подкатил к Юре у столовки после завтрака и приказал, как всегда шепелявя сквозь стоматологический металл:
– Сегодня с промки ты принесещщь мне пику, штырь. Да поострее и подлиньщще.
– А то у тебя пики нет, – косо взглянул на него Юра. Удивляться всяким неожиданностям и превратностям здешней жизни он давно перестал. В мире абсурда нет места удивлению.
– А свою я о тебя марать не стану, – лениво пояснил Пермяк. – Подлиньщще, я сказал, и поострее.
– Подлиньше. Что ж ты, ко мне близко подойти дрейфишь? – повел Юра безрассудные речи, ибо кто ж так разговаривает с вором? Он прекрасно понимал причину внезапного наезда – старые счеты. Но холодная волна подхватила его – подступила высокая болезнь безрассудства, что может одолеть по весне, когда нет ходу к березовой воде, нежной молодой хвое, клейким почкам и женскому потаенному соку. – Дрейфишь, Пермяк?
– Жеке Пер-ррмяку с тобой щщто, тер-рреться, кор-рроста? – рассвирепел Пермяк. – Заматерел, гунявый?! Пасть заткни! Подбери ботало! Подлиньщще, я сказал! И поострее!
– Значит, дрейфишь, – настаивал Юра. И пошел себе, не оглядываясь.
Свидетелей было много, потому что Пермяк, по обыкновению своему глупому, работал на публику. И теперь он оказался в сложном положении. С одной стороны, последнее слово должно было остаться за ним, с другой стороны – наказать за непочтительность Немтыря на глазах у всех, и у стукачей в том числе, означало заработать дисциплинарное взыскание, карцер, а в карцер не хотелось, карцер был все же карцером, а не гостиницей. И если «кум», главный опер, на тебя зол, в карцере загниешь, поводы тебе обеспечат. Потому с Немтыря при случае да в темном углу еще спросится, и очень скоро. Но своя шкура ближе к телу, поэтому Немтырь малость подождет.
Жека растерялся, и Немтырь так бы и ушел себе, если бы не явил Жеке Леший свою кривую ухмылку, и презрения в ней было как раз столько, сколько нужно, чтобы завести Пермяка, накрутить, как часовую пружину. «В штаны наложил, фраер, дешевка? – явственно читалось в ухмылке Лешего. – Тебе, Пермяк, только понты колотить да беса гнать. Да чушек полудохлых по углам мочить, мараться». Непрост был князь. Ох, непрост. Коварен.
Что оставалось Пермяку? До него дошло, что было испытание, которого он не выдерживал, а то и подлая подстава со стороны Лешего. Что он второй уже раз весь в дерьме из-за одного и того же поганого лоха.
До небес поднялась визгливая и хриплая матерщина. Пермяк выхватил пиковину – тонкую заточку, что была подколота изнутри к телогрейке, и пошел на Юру. Убивать было нельзя, но подколоть-то можно, так, пугаючи. Юра встретил его приемом, легко и бессознательно, будто только вчера тренировался. И сам был удивлен, когда тонкое шило без рукоятки выскользнуло из пальцев Пермяка и пронзило запястье хозяина, – держал-то он заточку острием к себе, как и положено уголовным умельцам. Пермяк катался по земле и выл в голос. Рука его была не только проколота, но и сломана, потому что прошли те светлые времена, когда у Юры не хватало ни сил, ни решимости сломать руку нападавшему подонку, детство кончилось давно.
Пермяк попал не в карцер, а в лазарет, правда, в специальную каморку, больше похожую на тюремную камеру. А в карцере оказался Юра – за нанесение телесных повреждений заключенному Евгению Пермякову. В карцере, в гнилом его нутре, он пробыл трое суток, а потом его свели к начальнику зоны, к хозяину, Тимуру Семеновичу Куштану, в обиходе Семенычу.
Тимур Семенович был человеком под шестьдесят, пьющим по вечерам и в одиночестве, и нос у него был сизым, и мешки налитые под глазами. Но твердой памяти он не терял, и никто не мог его упрекнуть в несправедливости. Семеныч был уважаем контингентом.
– Так. Мареев. Дело такое. Необыкновенный ты наш. Можешь садиться, – встретил Тимур Семенович Юру. – Да не туда! Табуретка в углу не для тебя поставлена, а для кипятильника. На стул. К столу. Руки можешь за спиной не держать, но на стол выложи, чтоб я видел, и в замок возьми.
Мы с тобой давно не виделись. Кто тебя знает, вдруг оборзел за зиму. Руки вот людям ломаешь.
– Разрешите объясниться, гражданин начальник зоны, – подал голос Юра. – Это была самозащита.
– Объяснялки засунь себе… Без тебя знаю, что самозащита. Свидетелей – половина локалки. Правда, по поводу искалеченной руки Пермякова могу тебе предъявить превышение допустимой самообороны. Если что. Да. Если мы это дело зафиксируем. А смысл есть?